стучать о камни бессильными кулаками.
…Ей было пятнадцать – сироте, неизвестно чьей дочке. Дважды в год для неё в монастырь привозили
подарки – чудных кукол, прелестные молитвенники, тонкое бельё и тёплые плащи из причудливой
крашеной шерсти. И деньги, много – поэтому ли или за особую чуткость ума, аббатиса выделяла юную
Пьетру и наставляла её отдельно – в чтении и шитье, рисовании буквиц и лечении ран. Дважды в год Пьетра
надеялась – вдруг объявится мама или отец и заберут её в чудный, широкий мир. Всякий раз надежды
оказывались тщетны, она взрослела и аббатиса всё настойчивей начинала вести беседы о будущем
пострижении.
Неожиданно, ниоткуда стали приходить письма. Чудесные поэмы, игривые и фривольные, нежные и
пронзительные. Они не требовали ответа, они ничего не хотели – просто оказывались по утрам под
подушкой. В конце стояла печать карнавальной маски и подпись «мессер Леонард». Она думала – это её
отец. И однажды, головокружительным майским днём спрятала под рубашкой свои драгоценности –
золотой крестик, жемчужные чётки и пачку писем, перелезла через калитку и сбежала. По счастью ей
повезло в тот же день встретиться с труппой бродячих комедиантов. Актёры не ограбили её, не принудили к
скверному, наоборот – пожалели и дали место в повозке. И покатилось…
Мессер Леонард объявился спустя полгода. Он выглядел таким юным, что Пьетре даже стало смешно
– как этот золотой мальчик мог стать её отцом? Но с первых бесед она почувствовала – мессер Леонард
слишком опытен и умён для своих видимых лет. Он наставлял её в театральном искусстве и театральных
законах, учил играть и держаться на сцене, наряжаться и танцевать. Он водил её по кабачкам – отплясывать
на столах, кутить с контрабандистами, и, прикрыв лицо маской, вытаскивал на приёмы в графских домах –
посмеяться над благородными донами. В Праге он показал ей тень старого Голема и тень ребе Бен Бецалеля,
а в Тулузе открыл, где покоится святая Мария из Магдалы. Он приходил к каждой премьере и любовался ей
и восхищался, облекая восторг в стихи и пьесы для любимого театра… Пьетра так ни разу и не спросила кто
он – однажды мессер признался, будто он дух вечно живого Карнавала, но это выглядело лишь одной из
множества его шуток.
Шли годы, она играла всё лучше. Подруги по труппе уже начали перешёптываться – почему это в
тридцать Пьетра выглядит так же молодо, как и в семнадцать? А она не хотела задумываться – слишком
нравилось менять маски и проживать заёмные жизни – по две или три в день, слишком дорого стоили
аплодисменты и восторг на лицах толпы. Пьетра чувствовала, что способна заставить их плакать или
смеяться и хмелела от этого, как выпивоха от хорошего коньяка. Театр был её мужем, отцом, сыном и
Богом. Земной любовью, мимолётным актёрским флиртом она любила таких же шальных бродяг. Мессер
Леонард оставался денницей, звездой, блеск которой всегда согревает взор.
А потом он их предал. Всю труппу – малышку Неле и старого Арлекина, зануду Бригеллу и тощего
Панталоне, грудастую Кормилицу, великана Солдата и задаваку Жанно. Они ждали, надеялись до
последнего, что мессер Леонард не бросит своих друзей. А он подкупил стражу, чтобы вместо неё, Пьетры,
у столба сожгли труп какой-то старухи, а её увезли в труповозке, на самом дне. Все остальные сгорели.
Стали пеплом и сажей. Ни за что. Низачем.
Леонард рассказал ей тогда о путях карнавала, о весёлой игре в жизнь и смерть. Ни понять ни
простить его Пьетра не захотела, и как только смогла встать на ноги, вернулась в обитель. Приняла постриг.
И ни разу больше не отходила от стен дальше, чем на двадцать шагов. На первой исповеди святой отец
ужаснулся, даже вызвал экзорциста от Папы, но по счастью всё кончилось хорошо. Она стала монахиней,
божьей невестой, божьей марионеткой, владеющей жизнью и смертью… Спасибо Господи, что жизней –
больше, спасибо за тех, кто родился и тех, кто будет рождён, спасибо и не оставь меня, грешную Пьетру, на
всё твоя воля, спасибо… Монахиня распростёрлась на каменных плитах, в её голове звучал колокол – время
утренней мессы, солнце жёлтым пальцем коснулось купола…
Когда сёстры взломали дверь, они нашли мать Паолу недвижной и почти бездыханной. В правой руке
она сжимала распятие, в левой – пыльный цветок из тряпок. Сёстры думали, что в ближайшие дни им
придётся выбирать новую настоятельницу, но Господь уберёг. Две недели бреда и жара, страшный кризис –
три сестры едва могли удержать в постели мощное тело матушки, сутки тяжкого сна – и Паола пошла на
поправку. Чтобы как-то развлечься (сестра Маргарита запретила ей отягощать ум чтением) она стала
возиться с вышивкой и шитьём, отыскав под подушкой старую розу пустила и её в дело. Сёстры гадали, что
за таинство делает мать Паола, но до самого Рождества она настрого запретила заходить в её келью.
Вечером незадолго до праздничной мессы Паола собрала сестёр, ходячих больных и приютских
детишек в трапезной. По её указаниям сёстры натянули вдоль дальней стены длинную простыню, сшитую
из нескольких кусков полотна. Потом на две минуты задули свечи, а когда снова зажгли огонь – перед
занавесом уже возвышался разукрашенный пышный вертеп и ушастый осёл торопился везти в Египет
беременную Марию.
– А расскажем мы вам байку да не зря:
Про злодейского про Ирода Царя,
Саломею голышом и мать её,
Про нелёгкое Иосифа житьё,
Как придумка серохвостого осла
И Марию и младенчика спасла…
Зал смеялся и плакал – текст истории Рождества отличался от принятого, да и шуточки царя Ирода
были под цвет красной розе девы Марии. Дети хлопали и пищали, взрослым тоже не сиделось на месте. Под
финальную фарандолу все дружно притопывали – кабы не трапезная, а базарная площадь – вот бы пуститься
в пляс. Святое ж дело, праздник какой – Рождество!
Сестра Беата потом написала письмо самому Папе, но что он ответил – мы вам не скажем. Лучше
взять старых тряпок и вырезать чьё-то платье и собрать из папье-маше чью-то голову и исколоть пальцы,
сшивая занавес… Представление начинается – чей выход?
Не стреляй!
Джуда шваркнуло по глазам мокрой плёткой волны. Макинтош протекал у шеи, подлая влага
сочилась внутрь – в теплоту буршлата, в красную шерсть фуфайки, к голому зябкому телу. Штурвал
скрипел, стакселя хлопали, палуба словно плыла под ногами. Жёлтый фонарь на носу «Дамиетты» перестал
притягивать взор, чёрное крошево брызг наконец разделилось на небо и море. Завтра шхуна придёт в
Бристоль, два дня на разгрузку – много бочек вина и масла, мешки с инжиром, бочонки с перцем и
ароматной гвоздикой – и гуляй себе вволю, матрос! Красавица «Дамиетта» казалась Джуду чересчур
чистенькой, слишком благочестивой. О капитане болтали, будто он ходил на Армаду под началом самого
Дрейка и так же как мрачный Френсис умел завязывать ветер морским узлом. Но грог матросам выдавали
только по воскресеньям, а за каждое богохульство полагалось по лишней вахте. Не о такой жизни мечтал
Джуд Хамдрам, впервые поднимаясь на палубу. …Говорят, что в Бристоле вербовщики собирают
отчаянных молодцов для каперов – кувыркаться в зелёных волнах южного океана, щипать за бока жирных
испанцев и разряженных, словно девки, французов, вволю палить, пить ром каждый день и получать за труд
полновесное золото…
Наконец море стихло и небо стихло. Белый серпик луны зацепился за рею. Джуд вздохнул – через
несколько долгих минут рында ударит в седьмой раз и Билли Боу, добрый старина Билли высунет сонную
морду из кубрика, чтобы сменить приятеля. Можно будет сжевать припасённый с обеда сухарь, скинуть
мокрый буршлат, разуться… Ресницы матроса слипались словно сами собой, голова опустилась и Джуд
