Если так будет продолжаться и дальше, она обязательно опоздает. Ливия тщетно попыталась убрать рассыпанную пудру, затем встала и нанесла на губы красную помаду, стремясь выглядеть соблазнительнее, но получилось как-то уж чересчур воинственно.

В комнате Ливия села на край кровати и выгнула ступню, надевая чулок. За месяцы, проведенные в Мурано, она привыкла, отправляясь в мастерскую, набрасывать на себя первое, что попадалось под руку, и теперь у нее складывалось впечатление, что она облачается в средневековые доспехи.

Она натянула платье из светло-серого искусственного шелка. Обтягивающий лиф подчеркивал ее грудь и талию, над нижней узкой юбкой, которая доходила ей до середины икр, имелась еще драпированная юбка с запахивающимися полами. Она тщательно выбирала этот фасон, стремясь выглядеть шикарно, как парижанка, но не претенциозно. Портниха из Дорсодуро в изнеможении подняла глаза к небу, когда ее клиентка начала манерничать. Женщины Светлейшей больше всего на свете любили пламенные цвета, шелк и парчу, и рассматривали любую строгость как оскорбление женственности.

Серьги закатились в глубину ящика прикроватной тумбочки, а пальцы долго скользили по застежке жемчужного колье. Ей пришлось закрыть глаза, чтобы наконец добиться результата. Затем она достала из шкафа туфли на высоких каблуках, от которых уже успела отвыкнуть.

Когда она в последний раз посмотрелась в зеркало, ей показалось, что в нем отразилась маленькая девочка, решившая поиграть во взрослую даму. Ноги ее дрожали, в горле пересохло, но никто еще не изобрел чудодейственного рецепта для успокоения супруги, собиравшейся на свидание к мужу после десяти месяцев разлуки.

Ливия опустила глаза и глубоко вздохнула. «Мне страшно», — мелькнула мысль, затем она подняла голову, кисло улыбнулась своему отражению в зеркале и, взяв в руки сумочку, вышла из гостиничного номера, хлопнув дверью.

Франсуа в последний раз убедился, что на стенде мастерской Нажелей все готово к открытию выставки. Он был доволен тем вниманием, какое организаторы выставки уделили витражному искусству, испытавшему новый подъем с тех пор, как такие известные мастера как Фернан Леже и Жорж Брак заинтересовались этим благородным ремеслом. Недалеко от их стенда Макс Ингран представлял замечательный фрагмент красочного фигуративного витража.

Франсуа пришлось понервничать, поскольку витраж его мастерской был завершен в Меце с опозданием, и рабочие смонтировали его в течение дня в рекордно короткий срок. Он отступил на несколько шагов, чтобы проверить, действительно ли освещение максимально приближено к естественному, затем удовлетворенно кивнул своему управляющему.

Справа другая мастерская представляла витраж из кусочков стекла. Несмотря на то что при его изготовлении использовалась та же техника, Франсуа нашел рисунок неточным, а стыки — широкими. «Это просто мозаика», — подумал он, удаляясь.

Рассеянно взглянув на большой стеклянный стол Дома Лалик с хрустальными сервизами и флаконами для духов, он отметил, что это очень красиво. Рабочий старательно подметал красную дорожку. Участники выставки в последний раз протирали мягкими салфетками подсвечники, столовые приборы, гравированные вазы и хрустальные граненые бокалы с двойными стенками. Предметы передвигались на несколько миллиметров, чтобы они лучше ловили свет, все вокруг сверкало, но он не мог по достоинству оценить красоту представленных изделий, поскольку думал о Ливии.

Внезапно рядом послышалась итальянская речь, и на секунду ему показалось, что он вновь очутился на набережной Фондаменте Нуове, где дует пронизывающий ветер и лодки танцуют на непокорных водах лагуны.

Перед ним прошел мужчина, затянутый в однобортный пиджак и узкие брюки, с темными волосами, зачесанными назад, громко разговаривая и раздраженно жестикулируя. Его собеседник, который был выше его на голову, но с сутулыми плечами, тщетно пытался возражать. Франсуа узнал в первом Марко Дзанье, конкурента Гранди, который враждебно отнесся к нему в Мурано.

Прошлое нахлынуло на него с неожиданной силой. Что стало с растерянным молодым человеком, бродившим по улочкам коварной мрачной и загадочной послевоенной Венеции? А с девушкой, ваявшей стекло в мастерской в красноватых отблесках пламени? Ночью, на несколько часов, их тела соединились, и родился ребенок.

Во время их бракосочетания в церкви, наполненной ароматом ладана, в присутствии Элизы, молчаливой кузины и священника, бормочущего молитвы на латинском, ему казалось, что история их любви уникальна и достойна быть воспетой в балладах. Он стоял, вытянувшись, словно послушный ребенок, старавшийся сделать все правильно. Тени от пламени свечей плясали на каменных колоннах. Надев обручальное кольцо на палец своей жены, он испытал необыкновенную гордость.

В тот день он еще не знал, что их история — одна из многих, что их связывал лишь страх одиночества, вынужденные обстоятельства и условности, и больше ничего, за исключением ребенка. Смутно он понимал, не будь Карло, Ливия исчезла бы так же внезапно, как и появилась. Ребенок был его страховкой, его прикрытием. Но она все равно уехала, несмотря ни на что. «Каким же я был наивным!» — подумал он, холодно улыбнувшись вслед Дзанье, исчезнувшему на другом конце зала.

Он вышел на улицу Риволи, подождал несколько секунд, прежде чем пересечь ее. Легкий весенний ветерок дохнул ему в лицо ароматом зелени и асфальта. В некоторых нишах, украшавших фасад, несли караул каменные силуэты воинов. Они с Ливией договорились встретиться за час до начала выставки в холле отеля. Он чувствовал себя на удивление спокойным.

После несчастного случая, произошедшего с Карло, ему понадобилось время, чтобы обрести душевное равновесие. В течение нескольких недель он бродил по комнатам родного дома, тщетно пытаясь обрести его. Даже привычные звуки стали казаться ему странными. От скрипа паркета он вздрагивал, хлопавшая на ветру ставня мешала ему спать. Дом словно раздражал его, как грубая одежда человека с чересчур нежной кожей.

Франсуа ничего не рассказал Ливии о том, что случилось с их сыном. Он не находил нужных слов и не испытывал в этом необходимости. Ему нужна была эта тишина, чтобы разделить со своим мальчиком минуты, которые принадлежали только им двоим. Карло превратился в смысл его жизни еще и потому, что у Элизы больше не было времени заниматься им, поскольку Венсан был тяжело болен и требовал ее постоянного присутствия.

Он внимательно следил за тем, как раны его ребенка затягиваются одна за другой, и ощущал, как сам становится старше.

Маленький домик в глубине сада был снова закрыт на ключ, листы стекла перевезены в мастерскую вместе с кислотами и ножницами для резки свинца с опасными лезвиями. Он не мог смотреть на это место без содрогания. Кровь его сына там навсегда впиталась в пол. Вернувшись из больницы, он настоял на том, что сам наведет там порядок. Два часа стоя на коленях, он чистил и скоблил, выискивая и вытирая кровь с каждого кусочка разбитого витража, словно искупая вину за то, что не смог уберечь своего ребенка.

«Я не могу больше жить в этом доме», — сказал он однажды Элизе, когда они сидели в гостиной. При свете ламп хорошо была видна седина в ее волосах и мелкие тревожные морщинки вокруг губ и в уголках глаз. Она не стала возражать, спросив лишь, какие у него намерения. Он нашел квартиру в частном отеле XVII века, на одной из улочек холма Сен-Круа. «Там нет сада, но много света», — уточнил он, и она с облегчением вздохнула и улыбнулась. Он понял, что она боялась его отъезда из города, и догадался также, что она была готова даже к этому. Подобно ему и Карло, Элиза тоже стала взрослее.

Франсуа неторопливо перешел на другую сторону улицы. Ливия ждала его неподалеку. Он шел к своей жене, от которой уже ничего не ждал. Он не испытывал нетерпения, ему не хотелось скорее увидеть ее, ведь он носил в себе ее образ с момента их первой встречи. Он отпечатался в его памяти, на его коже, в его воспоминаниях и кошмарах. Франсуа любил ее с такой безграничной силой, что это ужасало его, но Ливия не сумела его понять.