Бавария добилась права участвовать в выставке, правда, в виде исключения, тогда как Германия ждала основного закона об образовании на территории трех западных оккупационных зон нового немецкого государства. В Кауфбойрене-Харте даже получили первую лицензию на экспорт. Люди вновь обрели надежду. Из мастерских снова доносился шум станков, скрежет абразивных кругов, возбужденные голоса людей, поверивших, что у них есть будущее. Надежды беженцев из Габлонца, на время омраченные последствиями денежной реформы, опять возрождались, как природа весной.

Ханна нахмурила брови. Она считала, что у ее брата были все основания чувствовать себя счастливым. Он не только представлял Нойгаблонц, этот маленький городок, который они создали буквально из ничего, прибыв туда с пустыми руками, и который постепенно стал их родиной. Андреас также выставлял свои собственные изделия, в качестве которых она не сомневалась, даже если он и отказывался говорить с ней о них из стыдливости, которую она считала излишней. Его плохое настроение чем-то напоминало обиду избалованного ребенка.

— Сейчас мне кажется, что жизнь прекрасна, — призналась она, неожиданно разволновавшись, отчего на глазах выступили слезы. — И я не понимаю, чем ты недоволен.

— Я искренне рад за тебя, Ханна, но невозможно быть счастливым по заказу, — ответил он резким тоном. — Я рад, что ты смогла меня сопровождать в этой поездке, и признаю, что твой Хаммерштейн оказался нам очень полезен, но прости, у меня сейчас нет желания строить из себя весельчака.

Ханна вздрогнула, словно он дал ей пощечину. К чему эти нападки? Она действительно получила из Нью-Йорка от Джима Хаммерштейна письмо, написанное на плотной бумаге с тисненым логотипом его магазина. Собственно это был заказ на тридцать брошей.

Когда она вскрывала конверт со множеством марок и штемпелей, ее руки дрожали. Еще недавно, вспоминая об американском офицере, она лишь, качая головой, посмеивалась над собой. Разве можно было поверить словам мужчины, который, должно быть, ежедневно восторгался разнообразными безделушками, с этой обезоруживающей непосредственностью американцев, порой напоминающих больших детей? И все же в нем было нечто такое, из-за чего она время от времени оставляла свою работу и сидела неподвижно, с затуманенным взглядом.

В своем письме, которое ей перевел старик Герт, он сообщал, что ожидает урегулирования различных вопросов, без чего невозможен экспорт, и просил ее приступать к работе. Чтобы помочь ей, он авансом перевел некоторую сумму в рамках программы помощи для реконструкции Германии. Именно благодаря этому она смогла купить билет на поезд, чтобы сопровождать брата. Он также рассматривал возможность ее приезда в Нью-Йорк в следующем году, чтобы она могла сама привезти свою продукцию. Транспортные расходы он брал на себя. Когда Герт бросил на Ханну хитрый взгляд, сердце ее забилось сильнее. Она аккуратно сложила письмо и убрала его в жестяную банку, которую задвинула под кровать. Нью-Йорк… Ей трудно было в это поверить. Да она даже мечтать об этом не смела!

Ханна подумала, что Андреас, возможно, просто ревнует ее.

Когда официант поставил перед ней тарелку с куском мяса и жареным картофелем, она поняла, что не сможет проглотить ни крошки.

Андреас был не столь щепетилен. Он ел с насупленным видом, машинально поднося вилку ко рту размеренными движениями. Неожиданно стены этого бистро, куда он так торжественно пригласил сестру на обед, заранее подсчитав его стоимость, сомкнулись вокруг него, и он почувствовал себя, как в ловушке. Он злился на себя за свою резкость с Ханной, но она не могла его понять, а он был не в состоянии все ей объяснить.

Приехав в Париж, он сразу же отправился в организационный отдел выставки и просмотрел список всех ее участников. Лихорадочным взглядом он пробегал по страницам, отпечатанным на машинке, в поисках имени, которое все не мог найти. Италия, Мурано: Мастерские Гранди. Разумеется, он ни секунды в этом не сомневался. Она будет здесь, это было ясно с самого начала, он нутром это чувствовал. Он увидит ее сегодня вечером.

Андреас тряхнул головой, чтобы прогнать смутную тревогу, от которой перехватывало дыхание. Он не привык и не хотел так нервничать. Как он поведет себя, увидев Ливию? Что она ему скажет? И, самое главное, что она подумает, увидев его бокал из чиароскуро?

— Это ведь она?

— Ты о чем?

Ханна подбородком указала на каталог, который он положил на стул рядом с собой.

— Ты рисовал женщину, когда я пришла. Говорить о пустяках всегда легко. Но самое важное мы держим в себе. Ты никогда не говоришь о ней.

Он бросил на нее мрачный взгляд. Ему не нравилось, когда она становилась такой серьезной и чересчур проницательной. Ему не нужны были ее нравоучения. Он залпом осушил свой бокал.

— Ты опасная женщина, — бесцветным голосом произнес он.

— Как она?

Ханна хотела непринужденно улыбнуться, но улыбка погасла на губах.

— Еще опаснее. Потому что стремишься спасти мир.

— Ошибаешься, мне плевать на мир. Для меня важен только ты, я всего лишь хочу тебе помочь, Андреас, потому что люблю тебя.

Он, смутившись, отвернулся. Куда подевалась стыдливость его сестры? Нельзя было в такой форме говорить о личном. Как ответить на эти сокровенные, с такой деликатностью произнесенные слова? Его сердила эта забота, от которой он казался себе трусом.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, мне ведь не пять лет.

Он видел, что причиняет ей страдание, и почувствовал себя отвратительно.

— Прости меня, — произнес он, бросая вилку, — но сегодня я не очень приятный собеседник. Не волнуйся. Ничего страшного не происходит. Возможно, я просто нервничаю в ожидании сегодняшнего вечера. Вот, держи деньги, заплатишь по счету, — добавил он, вынимая из кармана несколько купюр. — Увидимся позже в отеле, хорошо? Ты ведь справишься? Ты всегда хорошо со всем справляешься…

Он оттолкнул стул, который с неприятным скрежетом проехал по полу, чуть не сбил с ног официанта, проходившего мимо их столика с тарелками, и выбежал из бистро.

Через окно Ханна увидела, как он выскочил на дорогу. Машина, ехавшая по улице, резко затормозила, отчаянно сигналя; он ловко увернулся. С бешено бьющимся сердцем она пыталась понять, отчего ее брат вдруг потерял голову. Ханна никогда не видела его в таком состоянии.

Смущенная любопытными взглядами, которые бросали на нее посетители кафе, Ханна опустила глаза и взяла в руки каталог, который он оставил на стуле. Ладони ее вспотели. Что она одна будет делать здесь, в этом парижском бистро? Она чувствовала себя не в своей тарелке, словно непрошеная гостья. Ее наверняка прогонят, наговорят кучу гадостей.

Застыв от напряжения и страха, она мысленно ругала Андреаса за то, что попала из-за него в такое безвыходное положение.

Официант с белой салфеткой, перекинутой через руку, подошел к ней.

— Все в порядке, мадемуазель?

Слегка наклонившись, он был сама предупредительность.

«Нью-Йорк, — подумала она, чтобы придать себе уверенности. — Меня хотят видеть в Нью-Йорке…» И, словно почувствовав дуновение свежего ветра в своем сердце и в своей жизни, Ханна Вольф выпрямилась, подняла лицо, посмотрела на учтивого молодого человека и улыбнулась ему.

— Да, спасибо, все хорошо, — сказала она на чистом французском, который учила когда-то в Изерских горах, давным-давно, сто лет назад, сидя в классе школы городка Варштайн, под ясным небом своего детства, среди холмов и лесов Богемии.

Ливия критически осмотрела себя в зеркале и пощипала щеки, чтобы придать им румянца. Ее светлые глаза казались огромными, синие круги под ними подчеркивали бледность кожи. Нервными движениями она попыталась уложить непослушные волосы. «Он решит, что у меня безумный вид!» — подумала она.

Неловким жестом Ливия задела пудреницу, которая упала на кафель ванной комнаты, выпустив облако пудры.

— Вот черт! — ругнулась она.