Связавшись с агентами союзнических спецслужб, вошедшими в руководство местных групп Сопротивления, которым было поручено выслеживать укрывшихся в высокогорных логовах эсэсовских главарей, штандартенфюрер СС Альфред Науйокс раскрыл им местонахождение обергруппенфюрера СС Эрнеста Кальтенбруннера. На рассвете 12 мая 1945 года «охотничья хижина» шефа РСХА была окружена, и он без выстрелов вместе с охраной сложил оружие. «Молодец, Алик», – мысленно похвалил себя Науйокс, которому признательность союзников открывала неплохие перспективы в будущем. Практически, оно было обеспечено.

Теперь – Раух. Ему отводилась одна из главных ролей в разыгрываемом действе. Адъютанту предстояло остаться стражем нацистких богатств, спрятанных на дне озера Топлицзее и в других альпийских тайниках. Ему не нужно сдаваться американцам и получать индульгенций. Необходимо было просто исчезнуть, сгинуть с глаз долой, отсидеться. А когда обстановка более или менее нормализуется – выйти из укрытия, сменив эсэсовский мундир на штатский костюм, черную фуражку с высокой тульей на безобидную тирольскую шапочку с кисточкой. И под новым именем, по новым документам, изменив до неузнаваемости внешность, как ни в чем ни бывало поселиться в фешенебельном квартале Граца, столице земли Штирии, на территории которой расположен район Зальцкаммергута и озеро Топлицзее. Его задача состояла в том, чтобы вести размеренную благопристойную жизнь в соответствии со своим новым занятием – по документам он будет учителем в местной гимназии, – и тайно хранить богатство рейха от любопытных глаз. А тем более, от глаз и рук тех, кто в ближайшем будущем ринется по следам исчезнувших золотых запасов гитлеровской Германии и важнейших документов СД, хранить до тех пор, пока они не потребуются вновь.

Ну, вот и все. Простившись с Раухом и Науйоксом, Скорцени и те, кто еще оставался с ним, сдались в плен. На первом же допросе бывший обер-диверстант фюрера потребовал немедленно доставить его к высокопоставленному офицеру американской военной разведки. Тогда же он предложил свои услуги для тайной войны против коммунизма, и не теряя времени изложил общий план заранее продуманных диверсионных операций. Его показания, записанные на кинопленку, затребовал сам Дуайт Эйзенхауэр.

Париж ликовал, празднуя победу. В такой великий и радостный день прибыла она в столицу своей юности, на вокзал, с которого десять лет назад поезд увез ее в Берлин. В ее памяти сохранился еще один, такой же светлый и незабываемый для каждого француза День Победы – День Победы в Первой мировой войне.

Так же как и тогда, сейчас она была чужой на этом празднике. Но все-таки вместе с Джилл, сойдя с поезда, доставившего ее из Берна, она направилась на Елисейские Поля. Память звала ее. И она не могла противиться.

Здесь, на Еслисейских полях, двадцать пять лет назад израненный, изуродованный осколками английский лейтенант на глазах всех победивших наций бросил на землю перед восседавшим на белом коне маршалом свои награды, полученные за Марну и Верден. И вот четверть века спустя у Триумфальной Арки – генерал де Голль, члены правительства Национального Совета Сопротивления, генералы, префекты, командиры маки, летчики эскадрильи «Нормандия – Неман»…

Победившая Франция… Тогда, в восемнадцатом году, она сама, воспитанница маршала Фоша, олицетворяла собой эти слова. В ореоле славы ее запечатлел на портрете великий Серт.

Теперь… Необычайно широкий проспект, обрамленный по обеим сторонам бульварами, заполнили десятки тысяч людей. На балконах, в окнах, на крышах – всюду люди. Шум, приветственные крики, пение «Марсельезы», гром оркестров создают звуковой фон. Генерал де Голль пешком, в окружении ближайших соратников, идет к площади Согласия, а оттуда – к собору Парижской Богоматери.

Под Триумфальной аркой весело вспыхивает пламя, над ним колышется на ветру огромный национальный флаг. Когда-то она была знакома с солдатом, который лежит теперь под этими плитами. Это капрал, один из тех французов, которые поддержали Генри в подготовленном им восстании. Его все считают Неизвестным, но она-то помнит, как его звали. Стефан, как ее собственного сына, который тоже погиб, но уже на другой войне.

Сияющий проспект, по которому шла победоносная армия двадцать пять лет назад, памятник Клемансо. Каштаны на Елисейских полях, о которых мечтал герой ее юности, плененный австрийцами Орленок, сын Наполеона Бонапарта, в пьесе Эдмона Ростана.

Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь поток революционных бурь и проходили смотры победоносных полков. Улицы, мосты, которым выигранные битвы давали имена. На другом берегу Сены – Дворец Инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии короля-солнца. Гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша. Институт Франции, через который прошло столько блистательных умов, Лувр, пропустивший длинную вереницу королей, создававших Францию. На постаментах статуи Жанны д’Арк и Генриха Четвертого… Дворец Людовика Святого и собор Парижской Богоматери, где молится Париж… Остров Ситэ – колыбель великого города… Париж… Ее Париж…Город детства, юности, всей жизни…

У Египетской колонны, вознесшейся над площадью Конкорд, шествие остановилось. Победители, герои подошли к народу. Громогласный приветственный крик толпы огласил французскую столицу.

Маренн уже пожалела, что пришла сюда, тем более, привела Джилл. Девушка отсутствующим взглядом взирала на происходящее вокруг. Казалось, она забыла Париж. Он стал ей совершенно чужим. Она очень устала. Своим, родным было лишь то, что связывало ее с Ральфом. В отличие от Маренн и она вдруг ощутила, как тревога закралась в сердце. Как же будет жить Джилл дальше. Сможет ли она побороть себя, привыкнуть к мысли, что все, что прежде было дорого ей, осталось позади, под обломками рейха. Это уже никогда не вернется. Но надо жить, как бы ни становилось трудно. Да, лучше бы сразу отправиться домой.

– Как ты себя чувствуешь? – наклонившись, спросила она дочь по-французски.

Джилл вскинула голову, недоуменно взглянув на мать. И Маренн вдруг осознала, что Джилл ее… не поняла. Точнее, она не сразу поняла, что она сказала ей, на каком языке. Она привыкла, что они говорят по-немецки, что вся жизнь идет на немецком, вся она немецкая, и только на службе ей иногда приходится вспоминать французский, и то редко, а так все больше английский. А теперь… «Что же, теперь мы будем говорить по-французски?» – молча вопрошал ее взгляд поблекших глаз Джилл. У Маренн сжалось сердце.

– Джилл, ты слышишь меня? – настойчиво повторила она. – Как ты себя чувствуешь?

– Ничего… Нормально… – ответила девушка, сделав между двумя словами значительную паузу, как будто вспоминая.

Нет, она не забыла французский, Маренн не могла бы поверить в это, просто ей совсем не хочется говорить на нем. И она должна была признаться себе – ей самой тоже.

Снова послышались звуки «Марсельезы», толпа ринулась вперед. Маренн испугалась, что их раздавят и крепко сжала руку Джилл.

– Мама, поедем домой, – попросила та снова по-немецки. И голос ее прозвучал как-то глухо, точно чужой.

Ответить Маренн не успела. Ее окликнули. Совсем близко.

– Мари!

Она узнала голос, но не могла поверить сразу. И потому не повернулась.

– Мари!

Да, это был он. Как высмотрел ее среди массы народа, собравшейся на Елисейских Полях. Анри де Трай. Он шагал среди тех, кто сопровождал де Голля, и надо же, нашел ее, разглядел среди сотен других людей. Как будто почувствовал.

Конечно, она сразу узнала его. Да он почти и не изменился за прошедшие годы. Разве что возмужал, стал еще привлекательнее. И загорел, словно только вчера вернулся из африканской пустыни, как тогда, много лет назад. Де Трай был в парадной летной форме, на плечах поблескивают новенькие полковничьи погоны. К наградам, полученным в Первую мировую войну, добавились новые. Еще один Почетный Легион и несколько орденов с советской символикой. Она знала, что де Трай воевал на стороне русских.