Меня высаживают перед домом, я поднимаюсь по ступенькам крыльца и звоню в звонок, но дверь не заперта, и я вхожу, дрожа от нетерпения, пересекаю коридор и попадаю в большую ярко освещенную комнату. На другом ее конце, спиной ко мне, стоит женщина. Наконец-то! Наконец-то! — говорю я себе. Наконец-то я нашла мою настоящую мать! «Мама… — зову я, но она не отвечает, даже не оборачивается, и тогда я подхожу ближе, трогаю ее за руку и повторяю: — Мама…» — а она оказывается каменной.

Проснувшись, я понимаю, что наступила ночь и мы приехали. Голова у меня тяжелая, хочется писать.

Пока мы вылезаем из машины, Янек шепчет мне на ухо:

— Я видел монахинь, хорошего от них не жди, так что я тут надолго не задержусь.

— Они были темные? В коричневых платьях?

— Нет, в черно-белых. Но точно немки.

Негр и второй американец куда-то уносят наши чемоданы.

— Какое-то время вы побудете в этом центре, — объясняет мисс Мулик, ведя нас в дом. — Понадобится время, чтобы привести в порядок все документы. Спальня девочек слева, мальчиков — справа, но вы будете встречаться каждый день за едой, во всяком случае, до тех пор, пока мы не найдем для вас семьи.

— Семьи? — восклицает Иоганн. — Вы хотели сказать — нашу семью!

— Да, да, конечно… — Она кивает с рассеянным видом. — Увы, дела не всегда идут так быстро, как нам бы того хотелось. Отнесите вещи и приходите ужинать с остальными. Столовая там.

И она уходит… так поспешно, что мне кажется, будто она снова вот-вот расплачется.

Я не понимаю, что происходит.

В спальне для девочек я вижу на одной из кроватей свой чемодан.

Я пробегаю через дортуар, хватаюсь за чемодан, лихорадочно пытаюсь открыть защелки, пальцы у меня дрожат, и получается не сразу, но крышка наконец откидывается.

Никаких следов Анабеллы. Я переворачиваю вещи вверх дном — все тщетно. Я сворачиваюсь тугим клубком на кровати, прижимаю кулаки к глазам и шепчу сквозь стиснутые зубы: что со мной будет? Во всем мире у меня остался только Янек, но и его скоро отнимут.

Янек говорит, что мы в монастыре, потому-то все здания похожи на церкви: добрые сестры помогают американцам. Меня представляют остальным обитателям центра: здесь живут сорок шесть несчастных, замкнувшихся в себе детей — семнадцать девочек и двадцать девять мальчиков в возрасте от четырех до четырнадцати лет, но они мне неинтересны. Никто не хочет тут оставаться, это ненастоящее место, пересадочная станция между прошлым и будущим. Все мы только и делаем, что думаем о прошлом — я мечтаю, чтобы вернулась прежняя жизнь с часами на колокольне, маленькими ветряными мельницами, церковью, каруселью, шкатулкой для драгоценностей, пианино, дрезденскими почтовыми открытками, ведь будущее — это один огромный знак вопроса.

— Как мисс Мулик узнала про мою родинку?

— Наверное, где-нибудь есть твое досье. Она взяла и заглянула.

— Но что это значит?

— Я не знаю.

Начинается новая скучная жизнь, один бесконечный день тянется за другим.

По утрам, убрав постели и сделав зарядку, мы отправляемся на пешую прогулку по окрестностям. После обеда нас делят на маленькие группы, и мы идем на урок. Я ужасно скучаю, потому что другие девочки даже не умеют читать и мне приходится все начинать с нуля. Я хотела бы помечтать, чтобы отвлечься, но не знаю о чем. Любое направление мыслей заводит в тупик, ведь я не та, кем себя считала, и не знаю, кто я. После урока чтения я вместе с двумя девочками иду заниматься английским. Учителя зовут мистер Уайт[5], и это смешно, потому что он чернокожий. Мистер Уайт — американский негр, кожа у него шоколадного цвета — повсюду, кроме ладоней и губ, они коричневато-розовые или розовато-бежевые. Он учит нас произносить «mummy» и «daddy», «please» и «thank you», «what a nice day» и «I am your daughter» и говорит, что у меня отличный слух и замечательное произношение.

— Тебя тоже учат английскому?

— Нет.

— А меня почему учат?

— Не знаю, сестричка.

Янек теперь зовет меня сестричкой, потому что просто не знает, как еще ко мне обращаться. Может, мисс Мулик была права насчет «Клары»?

Наступает мой седьмой день рождения, но я об этом даже не вспоминаю.

По ночам, в постели, мое собственное тело составляет мне компанию. Я считаю и пересчитываю пальцы, пытаясь повторить фокус, которому меня научил дедушка (у него получалось не десять, а одиннадцать пальцев), но задурить голову самой себе непросто. Еще я ковыряю в носу — это одна из тех вещей, которыми можно заниматься, когда тебя никто не видит. Я выковыриваю грязь из пупка, обследую заветную горячую щелку, а потом нюхаю и облизываю пальцы. Иногда я пытаюсь вылизать себя повсюду, как делает кошка, когда умывает котят, но не везде могу достать языком. Я выворачиваю нижнюю губу и сразу вспоминаю, как дедушка говорил, когда я дулась: «На сердитых воду возят. Крис тина!» А еще у него была смешная до колик шутка. Он спрашивал: «Можете высунуть язык и дотронуться до носа?» Мы с дедушкой смеялись до слез, глядя, как они скашивают глаза, тщетно пытаясь достать до носа языком, а потом он говорил: «Смотрите, как это легко!» — высовывал кончик языка и дотрагивался до носа указательным пальцем.

Я глажу пальцем родинку и вполголоса напеваю под одеялом: раз в неделю я мысленно пою все песни моего репертуара со словами, чтобы не забыть ни одной, бесшумно пою часами, другие девочки вздыхают и сопят, и мне это мешает, когда все песни исполнены, я начинаю повторять таблицу умножения, а потом называю буквы алфавита с конца, все быстрее с каждым разом, и через несколько недель скорость произнесения «туда» сравнивается со скоростью произнесения «обратно», и не важно, что я не знаю, для чего в один прекрасный день может пригодиться эта «доблесть».

Листья на деревьях рыжеют и темнеют, сморщиваются, трескаются, и ветер сбрасывает их на землю. Я стою у окна спальни и смотрю, как блекнут и, медленно кружась, слетают на землю листья. Никогда еще мне не было так грустно: моя жизнь утратила краски, иногда я тоже хочу скукожиться, как листок, упасть, уронив голову на руки, и умереть.

И вот наступает 18 октября — день Великого Поворота. Мы с Янеком уже два месяца живем в центре, многих детей за это время увезли, другие появились, теперь настала наша очередь.

— Ну… — спрашивает Янек, когда мы сходимся на ежевечернюю беседу.

Мы сидим бок о бок на верхней ступеньке лестницы, на улице совсем темно и ужасно холодно. Я не надела пальто, и это очень кстати — можно дрожать вволю, а именно этого мне сейчас хочется больше всего на свете.

— Ну… — повторяет он, глядя в какую-то воображаемую точку у себя под ногами, хотя там ничего нет. — Они сказали, что тебя ждет?

— Да. А тебе?

— Да.

— Рассказывай.

— Сначала ты.

— Нет, ты.

Я вижу, как у него цепенеют челюсти, он изо всех сил сжимает зубы, чтобы даже словечко не сорвалось с языка.

— Расскажи мне, Янек…

Он издает полувздох-полурыдание, набирает в грудь воздуха, немыслимо долго задерживает дыхание и наконец говорит:

— Мои родители погибли, мой брат погиб, вся моя семья погибла, они точно знают, что никого не осталось… и помещают меня в пансион.

— Что? Куда?

Он изо всех сил сжимает ладонями колени, но я в темноте не вижу, побелели фаланги его пальцев или нет, вообще-то они всегда белеют, потому что кости притискиваются к коже, раздвигая кровеносные сосуды… кажется, таково научное объяснение.

— Куда, Янек?

— В Познань. У меня дядя в Познани. Они хотят отправить меня к нему на следующей неделе.