Неужели и папа тоже когда-то…?

Я мальчик…

Какая удача…

Еще я обожаю кликать на трупы иракских солдат, валяющиеся на песке, — настоящая диапорама. Иногда даже не разберешь, что там такое, какие части тел. Туловище, может быть? Или нога? Они закутаны в обрывки старой одежды, занесены песком, песок впитал их кровь, все это такое высушенное на вид. А вокруг стоят американские солдаты, смотрят так, будто хотят сказать: ладно, от этих мы избавились… неужели вот это в самом деле еще недавно называлось человеческим существом?

Когда я был маленьким и мой отец работал здесь рядом, в Лоди, в конторе, где жалованье похуже, зато не надо было каждый день тратить четыре часа на дорогу туда и обратно, он каждый вечер укладывал меня спать, пел мне колыбельную, шлепал, чтобы рассмешить, так же, как некогда делал с ним его папа. Теперь, когда он возвращается с работы, я уже сплю, так что песен он мне больше не поет, но я знаю, что он любит меня по-прежнему, просто ему приходится невероятно много работать: надо поддерживать приличный уровень жизни и выплачивать ипотечный кредит за дом с двумя гаражами в одном из самых престижных жилых кварталов здешних мест. Мама говорит, я могу им гордиться.

Помню, в ту пору, когда он еще пел, одной из моих любимых песен была та, что называлась «Иссохшие кости»:

Напевая, он легонько похлопывал меня ладонью сперва по подошвам, дальше — выше, добираясь до самого темени, и его голос с каждой строкой песни тоже повышался на полтона, потом стремительно спускался обратно — и по моему телу, и голосом по нотам. Я это обожал, и теперь всякий раз, когда вижу мертвых иракских солдат или фотографии тел, разорванных на части в автокатастрофе, я вспоминаю ту песню и думаю, что вот такая штука, она просто-напросто «непоправима», сам Бог не сможет их починить, когда они прибудут на небеса. Этот торс — он какой есть, без всего остального. Эта кость голени — она ни с чем не рядом, или надо сказать «рядом с ничем»? В этом есть что-то грустное, ведь когда ты маленький и смотришь по телику стародавние мультяшки, там персонажи вроде Тома и Джерри, Багза Банни или Роуда Раннера могут хоть сто раз умирать: они срываются с вершины скалы и распластываются на шоссе, словно блины, их давят в лепешку огромные камни, их перемешивают с раствором бетона, их терзают и кромсают в электрических вентиляторах, а через пару секунд они уже опять целехоньки и готовы к новым приключениям. Но ведь ясно, что для иракских солдат пора приключений минула раз и навсегда.

Мама против насилия. Она очень позитивный человек, это точно, и я не считаю нужным разрушать ее иллюзии. Она контролирует все, что я смотрю по телевизору, так что «Покемона» мне можно, а «Инуяшу» нельзя, «Медведей Гамми» она разрешает, «Симпсонов» — нет. Что до кино, она говорит, для «Гарри Поттера» и «Властелина колец» я еще мал, это уж вовсе ни в какие ворота! Помню, когда Диана, моя подружка из детского сада, на мой пятый день рождения принесла мне DVD с «Бемби», мама даже это не разрешила посмотреть: боялась, что гибель мамы-оленихи меня травмирует. Она думает, я слишком мал, чтобы осознать, что такое смерть, вот я и стараюсь ее поберечь. На той неделе мы увидели в канаве мертвого воробья, так она принялась гладить меня по головке, шепча: «Не пугайся, мой ангел, он теперь с Господом на небесах», а я зарыдал, цепляясь за ее ногу, чтобы моя слабость придала ей мужества.

Для нее Арнольд Шварценеггер всего лишь губернатор Калифорнии. Она не видела ни одного фильма с ним, я же благодаря моему другу Брайану или, скорее, его родителям, у которых в полуподвале, в зале для игр, полным-полно старых видеокассет, видел трех «Терминаторов», потом «Стирателя» и еще «Возмещение ущерба». У них есть и полный набор «Звездных войн», и «Годзилла», это как римейк или, вернее, предвосхищение 11 сентября, там тоже рушатся небоскребы Манхэттена и ньюйоркцы в панике мечутся туда-сюда, крича и плача. Все это можно смотреть, сколько влезет, потому что мама Брайана не то что моя, она не хранительница очага, а ее беби-ситтер тоже не против, ведь в это время она может лакировать себе ногти на ногах и болтать по мобильнику с дружком. Шварценеггер неподражаем, он как робот, непобедим и неуязвим, если его человеческому телу нанести рану, ему ничего не стоит вскрыть себе руку скальпелем или вырвать собственный глаз, так что и мне незачем особенно тревожиться насчет операции по удалению родинки, назначенной на июль.

Папа далеко не атлет, его и спортивным не назовешь, но летом он все же играет с соседями в бейсбол. И принимает его очень всерьез, потому что это одно из тех занятий, которые он разделял со своим отцом, когда они жили на Манхэттене. Он купил мне игру, которая называется «Бейз»: ставишь пластиковый мячик на подставку и, приноровясь, ударяешь по нему пластиковой битой, потом кто-то бежит и подбирает мяч, и все начинается сначала. Когда папа уходит на свой бейсбол, мама играет со мной в «Бейз». Иногда ее подруги удивляются, видя, как она двести раз подряд бегает за мячом, да еще всякий раз восклицает: «Браво, Сол! Хорошо сыграно!» Они думают, что ей это наверняка очень скучно, но я-то знаю, что все не так, здесь дело в ее материнской любви. Вместо того чтобы превозносить перед своими приятельницами мое славное будущее, она только пожимает плечами и говорит: «Пустяки! Это мой моцион!»

Этой осенью я пойду в школу и намерен все прилежно слушать, записывать и получать блестящие оценки, но носа не задирать: другим пока незачем догадываться, что я король, Уникальное Светило и Единственный Сын, меня породили Google и Господь, я бессмертное и всемогущее дитя Сети. Если перевернуть WWW, получится МММ: кроме Моей Магической Матери, которой я позволил это заметить, никто не подозревает всего блеска, светозарности, лучистости моего мозга, который в свой час преобразится в спасителя Вселенной.

Мой единственный недостаток — родинка на левом виске. Она большая, с двадцатипятицентовую монету, круглая, выпуклая, коричневая и покрыта пушком. Ничтожная мелочь, но коль скоро тело — храм духа, малейший порок на виске Соломона недопустим и должен быть устранен, а потому мама посетила хирурга и условилась об удалении родинки в июле. Папа немного поворчал, но он к тому времени, по всей вероятности, уже отбудет в Ирак.

Собственно, война в Ираке закончилась около года назад, но там полно американских солдат, их еще то и дело убивают. Что приводит папу в бешенство всякий раз, когда он об этом вспоминает, тогда мама старается незаметно сменить тему, направить его мысли на что-нибудь приятное. «Нет смысла так яростно ополчаться против того, чего не можешь изменить, Рэндл, — говорит она ему. — Каждый на своем уровне делает то, что в его силах, чтобы обеспечить безопасность в мире. Президент делает свою работу, ты — свою, я — мою».

Мамина работа состоит в том, чтобы обеспечивать мою безопасность, и я верю, что наш дом — самый надежный на планете. Он создан для того, чтобы вселять в ребенка уверенность, — мама объяснила мне это месяц или два тому назад. (Она всегда твердо стоит на том, чтобы все мне объяснять, притом как можно более полно, ясно и честно, и, когда она мне что-нибудь говорит, это тотчас и навсегда становится моим убеждением, таким же глубоким и основательным, как если бы я сам его выдумал.)

— Тут вопрос обычного здравого смысла, — сказала она мне. — Если мы хотим тебя уберечь, что нам делать? Как по-твоему?