Ма нашла для меня преподавателя иврита, и я приготовился к тому, что эта зубрежка испортит мне остаток лета. «Не огорчайся, Рэндл», — сказала ма, застав меня в прихожей, где я, с вызовом скрестив руки на груди, ждал своего наставника. И погладила меня по голове, делая вид, будто мои чувства ей все-таки небезразличны. Но я не ответил, мне нравилось дуться и, главное, хотелось вызвать у нее чувство вины. Она отправилась в университет, надеясь там откопать еще немножко Зла, а тут и учитель явился, па пошел открывать ему дверь. Он назвался Даниэлем, а сам был хрупкий, тонкий, со светло-каштановой бородой, мягким голосом и невероятно выразительными руками — они так и порхали туда-сюда, как птицы.
Мы расположились за столиком в столовой, он с улыбкой протянул мне правую руку и сказал «Шолом», ма всегда говорит, что это слово означает «мир», но тут я понял, что на самом деле это просто «добрый день». Тогда я тоже в свою очередь сказал «Шолом» и пожал его белую длинную руку с очень гладкой кожей. Он раскрыл портфель, и я сказал себе: «Ух ты, это и вправду как в школе!», но нет — на самом деле портфель был до отказа набит играми и картинками. Для начала мы сыграли в шашки, а поскольку в шашках я силен, то в пять минут обыграл Даниэля, что дало ему повод научить меня таким словам, как «вы» (атем), «я» (ани), «здесь» (кан), «там» (шам), «да» (кен), «нет» (ло), «помоги» (азор) и «спасибо» (тода). К концу игры он выглядел настолько ошеломленным моими талантами, что я, глядя на него, покатывался со смеху, и тут он мне сообщил, что «смеяться» переводится как «лицхок». Потом мы смотрели картинки, Даниэль вместо всяких глупостей вроде цветов и котят показывал мне фотографии автомобилей и велосипедов, джинсов и сапог, солдат и каких-то рожиц — короче, всяких штук, которые могут мне пригодиться в качестве слов. Его руки все время двигались — глаз было не оторвать, до того выразительными они выглядели. Я спросил, как будет «летучая мышь», и он мне сказал, так я узнал тайное имя моего родимого пятна на иврите: «аталеф».
Мир становится не совсем таким, каким был, когда у каждого предмета оказываются два разных имени; об этом даже думать странно.
Прошло всего несколько дней, и я уже с нетерпением ждал наших занятий; когда я усваивал то, чему учил Даниэль, он сиял, осыпал меня похвалами и побуждал, не медля, сделать следующий шаг. К началу августа я уже начал составлять целые фразы, вроде «Погода отвратительная» (Мезег авир гаруна), «Я проголодался» (Ани разе) или «Не устроить ли нам маленькую прогулку?» (Нетайель кцат?). Я чувствовал, как новый язык поселяется у меня во рту, и полюбил это ощущение, особенно звуки «айн» и «хет», такие мягко скребущие, шершавые.
Я чем дальше, тем больше ценил Даниэля и стал выпытывать у него, как звучат тяжелые слова, например «смерть» (мавет) и «одиночество» (бдидут). Он сообразил, что это сложные темы, и стал сам задавать вопросы, чтобы выяснить, как я их понимаю. Пользоваться английским языком мне не разрешалось, и, когда не хватало слов на иврите, я прибегал к жестам, а учитель кивал и подсказывал недостающие слова. Я рассказал ему о дедулиных похоронах, о той игре, когда я спрятался, а двоюродные братья обо мне забыли, о бабуле Эрре, как она курит сигары и умеет стоять на голове, и даже историю ее второго мужа Янека, который застрелился. Если я ошибался, он меня поправлял, очень деликатно: все время кивал, будто подтверждая «да-да, все так и было», потом повторял мою фразу, но грамотно, и я вслед за ним выговаривал ее без ошибки. Уроки иврита стали для меня любимейшим из ежедневных занятий, хотелось, чтобы лето никогда не кончалось, ведь когда оно пройдет, я не смогу видеться с Даниэлем.
В один прекрасный день я спросил у него, как будет на иврите «источник жизни», потому что без конца слышал разговоры о нем. Улыбка Даниэля медленно испарилась, его тонкие руки бесшумно, как птичьи крылья, упали на стол. «Как? Ани ло мевин», — сказал он, что значит: «Я не понимаю». Тогда я повторил вопрос, прибавив по-английски: «Моя мать думает, что в Германии бабуля Эрра была в источнике жизни, но я не знаю, что это такое».
Даниэль молчал так долго, что мне стало страшно. На меня он не смотрел, уставился на свои руки, они лежали на столе неподвижно, словно мертвые птицы. Наконец он собрал свои бумаги, постучал их стопкой по краю обеденного стола, чтобы сровнять края, и аккуратно запихнул в портфель. Прошел по коридору к двери кабинета моего отца и постучался. Когда па отворил дверь, Даниэль тихим голосом сказал ему:
— Я пришел сюда давать уроки еврейскому мальчику, а не эсэсовскому отродью.
Повернулся и вышел, его походка была такой же мягкой и изящной, как обычно, но я понял, что больше его не увижу, ведь он, уходя, не сказал: «Лехитраот».
Я потерял друга, даже не поняв почему, но, видимо, по своей вине. Горло перехватило, я разрыдался. Па взял меня на руки, я ногами обхватил его за талию, и он, не задав ни единого вопроса, дал мне выплакаться у него на плече.
Мы вышли на улицу, прошлись вокруг квартала. Было решено, что не стоит говорить ма об увольнении Даниэля, ведь в следующее воскресенье мы уезжаем в Израиль, урокам так и так пришел бы конец. Пока лучше делать вид, будто учитель продолжает приходить, а я займусь повторением того, чему он успел меня научить, благо успел он немало.
В тот вечер ма вернулась домой в превосходном настроении: день прошел результативно, это всегда делало ее счастливой. За ужином, даже не заметив, какую дивную лазанью приготовил па, она объявила, что для отъезда все готово.
— Говорят, Хайфа очень красивый город, — сказала она. — Я нашла нам квартиру на улице Хацви, в двух шагах от школы Рэндла. В университет я смогу ездить на автобусе, а у па будет возможность спокойно работать, ему ведь необходима тишина, чтобы писать.
— Да уж, — хмыкнул па. — Израиль в данный момент сверхтихая страна, если принять в расчет, что почти все солдаты отправлены в Ливан…
— О Рэндл, — оживленно перебила ма, — знаешь, что еще? В том квартале находится зоосад! Мы сможем ходить туда вместе. Замечательно, правда?
Я ничего не ответил, ведь здесь, в Центральном парке, тоже есть зоосад, она меня туда сводила всего один раз. Не говоря о том, что, по словам па, в Израиле почти никогда не играют в бейсбол, да и на санках не покатаешься, зимой там нет снега.
В тот вечер, ложась спать, я изо всех сил прижал к себе Марвина. Обязательно повезу его с собой в Израиль, он принесет мне удачу и защитит, потому что когда-то он принадлежал бабуле Эрре. Ах, если бы сама Эрра могла поехать с нами! Но она опять в турне, я даже подозреваю, что ей не известна истинная причина нашего переселения в Израиль — желание ма выяснить, каким образом она связана с источниками жизни.
Мне приснилось, что все мы сидим в кафе и там убивают женщину. Она корчится на полу в луже крови, ее ноги запутались между ножками стола и ногами посетителей, но похоже, никто ее не замечает. «Па! — говорю я. — Смотри, па! Вон лежит мертвая женщина!» Но па слишком поглощен разговором с ма, они не обращают на меня никакого внимания, а мне становится все страшнее. Тут является официант в белой униформе, он наклоняется над трупом и начинает промакать багровую лужу белыми тряпками, они впитывают кровь, и официант выжимает ее в таз. «Ага, вот как! — говорю я ему. — Значит, вы в курсе». — «Ну разумеется, юноша, — отвечает он. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить безупречное обслуживание».
Мы в самолете, это первый в моей жизни полет, ма и па читают книги, я сижу между ними, больной от страха, с Марвином в обнимку. Наконец па догадывается, что со мной неладно. Тогда он открывает свою тетрадь для заметок, и мы начинаем играть в балду и в крестики-нолики. В этом самолете почти нет детей, не считая нескольких младенцев, которые только и делают, что ревут. Па спрашивает у стюардессы, нельзя ли подмешать немножко героина в их бутылочки, чтобы они, пососав, перестали плакать. Стюардесса прыскает, но слово «плакать» напоминает ма о Стене Плача, описание которой она только что прочитала в путеводителе: это место, куда евреи могут приходить, чтобы вспоминать обо всех катастрофах, которые обрушивались на них в течение столетий.
