Я пошел в школу, что принесло неприятные переживания. Мать плакала над плохими отметками, которые я приносил домой в своем табеле. Ее печаль была единственным, что могло убедить меня учиться лучше. Что же касается отца, то он был уверен, что в свое время я займу его место в бизнесе – а иначе зачем он надрывается с утра до ночи? Это матушка хотела, чтобы я учился, несмотря на мои плохие отметки. Сначала я должен был четыре года отучиться в средней школе, а затем, быть может, пойти в педагогический колледж. Но я не хотел и слышать об этом. Я был рад, что мой отец топнул ногой и, когда мне исполнилось десять лет, отправил меня учиться в школу, находящуюся в ведении местного совета. Отец полагал, что таким образом мое будущее будет решено окончательно.

Однако на протяжении долгого времени в моей жизни существовало нечто, что оказывало на нее влияние и за что я продал бы свою душу. Это была музыка. Эта любовь выразилась в полной мере, когда на Рождество 1897 года в девятилетнем возрасте я получил в подарок скрипку. Я отчетливо помню каждую подробность того Рождества, и, когда теперь, будучи стариком, возвращаюсь мыслями в прошлое, мне кажется, что моя сознательная жизнь началась с этого события. Старший сын нашего соседа был молодым учителем музыки, и он стал давать мне уроки игры на скрипке. Я учился быстро и хорошо.

Когда мой первый учитель музыки нашел себе работу за городом, я поступил в начальную музыкальную школу в Линце. Но там мне не очень понравилось, возможно, потому, что я был более продвинутым учеником. После каникул я опять стал брать частные уроки. На этот раз у пожилого старшины из оркестра австро-венгерской армии, который прямо дал мне понять, что я ничего не знаю, а затем стал учить меня игре на скрипке «на военный манер». Старый Копецкий устраивал мне настоящую казарменную муштру. Временами, когда я уже был сыт по горло его грубыми солдафонскими манерами, он утешал меня, уверяя, что еще немного и меня обязательно возьмут учеником-музыкантом в армию: по его мнению, это была вершина музыкальной славы. Я бросил свои занятия с Копецким и поступил в среднюю музыкальную школу, где меня обучал Генрих Дессауэр, талантливый, знающий свое дело и чуткий преподаватель. Одновременно я учился игре на трубе, тромбоне, изучал теорию музыки и играл в студенческом оркестре.

Я уже начал рассматривать перспективу сделать музыку делом своей жизни, когда суровая реальность дала о себе знать. Едва я окончил школу местного муниципального совета, как мне пришлось пойти учеником в мастерскую отца. Раньше, когда не хватало рабочих рук, мне приходилось помогать в мастерской, так что работа была мне знакома.

Отвратительное занятие – заново обивать старую мебель: снимать старую обивку и делать новую. Во время работы поднимаются тучи пыли, в которой задыхается несчастный ученик. Какие негодные старые матрасы приносили в нашу мастерскую! Все болезни, которые перенесли – а то и не перенесли – лежавшие на них люди, оставили свой след на этих старых тюфяках. Ничего удивительного, что обойщики не живут долго. Но скоро я обнаружил более приятные аспекты своей работы: для этого необходим личный вкус и художественное чутье, и это занятие недалеко ушло от украшения интерьеров. Приходилось посещать дома состоятельных людей, многое видеть и слышать, и, главным образом, зимой делать было почти нечего. И этот досуг я, естественно, посвятил музыке. Когда я успешно сдал экзамен на подмастерье, мой отец захотел, чтобы я поработал в других мастерских. Я понял его цель, но для меня важным было не совершенствовать свое мастерство, а делать успехи в занятиях музыкой. Таким образом, я предпочел остаться в мастерской отца, так как там мог свободнее распоряжаться своим временем, чем у другого хозяина.

«Обычно в оркестре слишком много скрипок и никогда в достаточном количестве нет альтов». И по сей день я благодарен своему учителю Дессауэру за то, что он применил этот принцип и сделал из меня хорошего альтиста. В те дни музыкальная жизнь в Линце была на поразительно высоком уровне; председателем Музыкального общества был Август Гёллерих. Будучи учеником Листа и работая вместе с Рихардом Вагнером в Байройте, Гёллерих был тем самым человеком, который должен был стать предводителем в музыкальной жизни Линца, о котором злословили, что это «крестьянский город». Каждый год Музыкальное общество давало три концерта симфонической музыки и один особый концерт, на котором обычно исполнялись произведения для хора с оркестром. Моя мать, несмотря на свое скромное происхождение, любила музыку и почти никогда не пропускала этих мероприятий. Меня еще маленьким брали на концерты. Мать все объясняла мне, и по мере того, как я овладевал игрой на нескольких инструментах, моя способность оценить эти концерты возрастала. Моей высшей целью в жизни было играть в оркестре либо на альте, либо на трубе.

Но я продолжал обновлять пыльные старые матрасы и клеить на стены обои. В те годы мой отец сильно страдал от обычных профессиональных заболеваний обойщика. Когда однажды он на шесть месяцев слег с длительным легочным заболеванием, мне пришлось управляться в мастерской одному. Так в моей юности существовали бок о бок две вещи: работа, которая сказывалась на моих силах и особенно на легких, и музыка, моя всепоглощающая любовь. Я никогда не подумал бы, что между ними может появиться связь. И тем не менее она была. Один из клиентов моего отца был членом провинциального органа управления, который также руководил театром. Однажды в нашу мастерскую доставили для починки подушки к набору мебели в стиле рококо. Когда работа была выполнена, отец послал меня отвезти их в театр. Помощник режиссера направил меня на сцену, где я должен был вставить подушки в каркас мебели. В это время шла репетиция. Я не знаю, что именно репетировали, но, безусловно, это была опера. Но помню и по сей день восхищение, которое охватило меня, когда я стоял там, на сцене, среди певцов. Я преобразился, как будто в тот момент впервые нашел себя. Театр! Что за мир! Там стоял человек в великолепных одеждах. Мне он показался существом с другой планеты. Он пел так замечательно, что я не мог себе представить, что этот человек может разговаривать как обычные люди. Его могучему голосу вторил оркестр. Это было мне больше знакомо, но в тот момент все, что до этого музыка значила для меня, показалось пустяком. Только в совокупности со сценой музыка, казалось, достигает более высокого, более важного уровня, самого высокого, какой только можно себе представить.

Но я, жалкий маленький обойщик, стоял там и вставлял подушки на их прежние места в мебельном гарнитуре в стиле рококо. Какое жалкое занятие! Какое презренное существование! Театр – вот мир, который я искал. Игра и реальность смешались в моем возбужденном мозгу. Этот неловкий парень со взъерошенными волосами, в фартуке и рубашке с закатанными рукавами, который стоял за кулисами и возился с подушками, словно оправдывая свое присутствие, – был ли он на самом деле лишь бедным обойщиком? Бедный, презираемый простак, гоняемый взад-вперед, с которым клиент обращается так, словно он стремянка, которую ставят по необходимости туда-сюда, а когда она больше не нужна, отставляют в сторону? Было бы абсолютно естественно, если бы этот незаметный обойщик с инструментами в руках вышел к рампе и по знаку дирижера спел бы свою партию, чтобы доказать слушателям в партере и даже всему миру, что в действительности он не бледный долговязый парень из обивочной мастерской на Кламмштрассе и что на самом деле его место – на сцене театра.

С того самого момента я оставался во власти чар театра. Очищая стены в доме клиента, намазывая их клеем, наклеивая на них газеты, а затем обои, я все время мечтал о громе аплодисментов в театре, видя себя дирижером, стоящим перед оркестром. Такие грезы не способствовали моей работе, и временами случалось так, что куски обоев оказывались не на месте. Но когда я возвращался в нашу мастерскую, мой больной отец быстро давал мне понять, какие задачи стоят передо мной.