Я не верю поэтичной легенде о строителе Преображенского храма:
«...Закончив свой труд и изумившись красоте содеянного, он бросил топор в Онежское озеро со словами: «Церковь эту поставил мастер Нестер. Не было, нет и не будет такой».
В этой легенде есть что-то антигуманное, не свойственное русскому человеку. Нестер не мог выбросить топор в Онего. Его топором через пятьдесят лет другой мастер рубил здесь же, на Кижах, Покровскую церковь, так гармонично сочетающуюся с Преображенской.
Уезжал я с острова в ненастный ветреный день. Бесконечные тучи ползли и ползли по небу, наводя уныние. Возвращаясь от соборов к дебаркадеру по топкой береговой тропинке, я вдруг услышал где-то рядом песню.
Кто-то, невидимый пока для меня, пел о девочке и двух ласточках, которые сумели найти ее даже на чужбине...
Я раздвинул кусты. На берегу, на большом камне, сидела тоненькая девушка с нежным бледным лицом и русыми волосами. Было как-то странно видеть ее, поющую, такую светлую, почти светящуюся, в это дождливое ненастье на берегу неприветливого пенистого озера.
Никому в жизни я так не завидовал, как людям с прекрасным голосом. Нет, мне кажется, для человека большей радости, как заставить людей, слушающих тебя, забыть свои большие и малые печали, заставить их переживать вместе с тобой, заставить их о чем-то задуматься или на мгновение забыть обо всем. И всегда бывает обидно, когда человек, имеющий великолепный голос, вдруг оказывается мелким и грязным человечишкой. Об этом есть прекрасные строки у Владимира Солоухина:
Несчастный миг, и миг счастливый,
И первый лист, и первый снег...
Должно быть, смелый и красивый,
И справедливый человек
Поет. Что песня? Боль немая.
Ведь песню делает певец.
И горько мне: певца я знаю...
Увидев меня, девушка перестала петь. Я почувствовал себя неловко, словно вторгся в чужие, запретные владения.
Видимо, от неловкости я вдруг спросил:
— Вы что, здесь рыб пением приманиваете?
Девушка улыбнулась и ответила:
— А вы — отпугиваете ворон?
Мы дружно рассмеялись.
К великому моему удивлению, девушка оказалась московской артисткой. Ее звали Лидой. Здесь Лида выросла и каждый год приезжает проведать своих стариков, побродить по лесам, «подышать свежим ветерком».
— Знаете, — сказала она, — хоть на несколько дней приеду сюда — как в живой воде выкупаюсь...
Мы пошли вместе к дебаркадеру. Лида, собираясь ночью сесть на пароход, идущий из Великой губы в Петрозаводск, засветло переправилась на остров из маленькой деревушки за проливом — чтобы потом ночью не тревожить своих стариков.
День уже кончился, а вечер еще не наступил. Все предметы вокруг стали сиреневыми, расплывчатыми. Стих ветер.
На поле у двух тарахтящих с зажженными фарами тракторов спорили люди — то ли один из тракторов застрял среди камней, то ли просто сломался.
Я подумал — вот одна из примет нашего времени: тракторы на крошечном островке. Но тут же остановил себя: как часто, говоря о приметах времени, у нас берут то, что лежит на поверхности. Художник, рисуя обычный пейзаж, проводит в небе след от реактивного самолета, поэт, желая идти в ногу со временем, насыщает свои стихи до отвала словами: космос, атом, антимир...
В то время как главная-то примета нашего времени — в человеке. И не в том только, как он работает, как выполняет план. А во всех его поступках, в его духовной красоте, неодолимом стремлении к лучшему! А след от истребителя и высокая производительность есть и на других горизонтах...
Мы еще раз обернулись, чтобы взглянуть на Кижский погост. Церкви растворились в потемках.
— У меня самая большая мечта — спеть в опере, которую, может быть, догадается кто-нибудь написать по мотивам легенд о Кижах, — сказала Лида. — Хотите, расскажу мою любимую легенду о Преображенском соборе? Жил в петровские времена здесь один старый рыбак. Сын его был женат на самой красивой кижанке. Настолько она была хороша, что даже на Беломорье о ее красоте пели песни. И вот однажды в доме рыбака остановился со свитой какой-то приближенный Петра. Когда молодой рыбак ушел в озеро за рыбой, вельможа начал преследовать его жену, уговаривал уехать с ним.
Прекрасная кижанка бросилась в озеро и утонула. Чайки дали знать рыбаку. Жалобно кричали они, кружась над его лодкой до тех пор, пока рыбак не понял, что дома случилось несчастье. Ослепленный горем и гневом, он убил наглеца.
Петр велел казнить строптивого рыбака. Мужественный человек спокойно выслушал приговор. Зная, что самоубийцу не хоронят на кладбище, отказался он принять причастие и отрекся от бога, чтобы быть похороненным рядом с женой.
Долго валялся в ногах у царя старик отец, просил разрешить поставить на могиле своих детей церковь.
— Строй, — сказал Петр. — Но ни одного гвоздя из казны не получишь...
...Поздно вечером мы поднялись на небольшой взгорок рядом с дебаркадером — посмотреть, не светит ли прожектор идущего из Великой парохода. Дождь давно перестал, подмораживало. Далеко на противоположном берегу мерцали кое-где голубоватые огоньки.
— Вот там моя деревушка, — сказала Лида. — Три огонька. А потом Пустой Берег, Подъельниково, Ерснево. И дальше деревни... Только уже очень мало живет в них народу. Поразъезжались, вроде меня. Остались все больше старики.
Я вспомнил, что в одном из путеводителей приводились любопытные данные о Кижах. Оказывается, уже в середине XVI века центром был Спасский — Кижский погост.
Сегодня география края изменилась. Не проходит уже через Кижи главный торговый путь из Новгорода в Поморье. Выросли в Карелии огромные заводы и комбинаты, на которых работают и многие жители окрестных деревень. Совсем мало народа осталось и в деревушках Ямка и Васильево, что на самом Кижском острове. Только летом здесь полно экскурсантов, шум и песни...
Вдруг вдали блеснул луч. Раз, другой. И вот уже заиграл, загулял по побережью прожектор идущего к Кижам корабля.
Еще полчаса ожидания, короткий, резкий гудок, шум винтов за кормой.
Удачный
— Сидеть вам здесь до завтра, — кивнул в нашу сторону дед Андрей, возвратившись с реки. Вода стекала с намокшей одежды и оставляла на крашеном полу темные лужицы. — Экая заверть! Давно такой непогоды не случалось. Вода к самой бане подступила.
Дед вытер мокрое лицо и с сердцем отряхнул у порога свою большую шапку.
Старая бросила вязание и, ворча что-то себе под нос, принялась подтирать заслеженный пол. Мы пригорюнились.
Ветер неистовствовал, метал в маленькое оконце тяжелые пригоршни воды, выл, гремел в трубе раскрошенной глиной. От беспрерывных молний вспыхивало голубым светом запотевшее стекло...
Мы с приятелем выбирались из Заозерских лесов, когда нас застала непогода. Старик ни за что не соглашался перевезти нас через реку. В ответ на все уговоры он рассказывал многочисленные истории о перевернутых лодках и зловещих трясинах на болоте, которыми начинается противоположный берег.
— Нонесь один полковник утоп, бедолага, — вещал дед, усевшись за стол и строго глядя на моего спутника, полного мужчину в военной гимнастерке. — Только от резиновой лодочки клапанов один и остался... А сегодня на реку не суйся! Волна! Да и на болоте тропки не найти. Разлив-то какой! Живо в зыбун угодишь. А лодка у меня одного еле держит. Пусти вас... Только грех на душу...
Задержка была очень некстати. Поезд со станции, расположенной в пятнадцати километрах за рекой, ходил только раз в сутки, но дед был неумолим, да и сами мы понимали, что в такую погоду бессмысленно пускаться через реку в крошечной протекающей плоскодонке.
В избе было тепло. Маленький замызганный самоварчик уже начинал гудеть, а дед наверняка расскажет нам какую-нибудь замечательную быль. Пришлось смириться.
