Тайга оборвалась у голого берега упрятанной подо льдом реки Везучей, устланной поверх льда жестким снежным одеялом. Нарты соскользнули к реке и пошли по самой середине ее. Помчались, минуя заструги и коварные, подточенные водой наледи. Здесь, на реке, стекольный звон стал глуше, словно притушенный мягкой темной материей. Наледи желтели полированной поверхностью, и, взлетев на их закраину, нарты резко тормозили, будто споткнувшись. Вдруг прямо перед собой Леон увидел сказочную картину. От неожиданности он придержал нарты, и олени, слегка разъехавшись ногами, с недоумением оглянулись на хозяина: дескать, чего это он надумал, с чего прервал их быстрый бег?
А Леон смотрел на невиданный, фантастический танец. Посеребренные луной, в снегу купались ловкие, изящные животные.
«Выдры!» — сразу же узнал Леон водяных красавиц, выбравшихся из полыньи погулять на воздухе.
Выдры ныряли в снег, и на поверхности его были видны лишь их змееподобные спины, стремительно прокладывающие извилистые следы. Эти следы пересекались, перекрещивались, смыкались. Выдры переворачивались на спину, бороздили поверхность реки, исчезали в зияющей синевато-темной полынье, снова появлялись и вновь исполняли свой-загадочный, необъяснимый танец.
«Как танцуют!» — мысленно восхитился Леон, не в силах оторваться от фантастического зрелища. А выдры, не обращая внимания на человека, на оленей, продолжали резвиться, поднимая снежную пыль. Но вот одна из них неожиданно присела вздыбившимся бугорком и принялась темными, влажными глазами осматривать реку. Потом грациозно разогнулась и скрылась в полынье, а за ней исчезли будто приводившиеся в странном сне ее партнеры по танцу.
«Закончен балет», — вздохнул охотник и прикрикнул на застоявшихся оленей. Те сдвинулись с места, прошли несколько шагов по насту и принялись наращивать свой бег. Теперь Леону предстояло километров десять чистой дороги по реке, которая вскоре уже оказалась стиснутой с боков высокими скалами, такими гладкими, точно их обтесали исполинской теслою, убрав все выступы и зазорины, отчего на скалах никогда не удерживался снег, и они даже зимой протягивались по обе стороны реки удручающе черным коридором, невидимой длины и высоты. По этому мрачному коридору, заслонившему луну и оставившему вверху лишь узкую звездную полоску, и бежать теперь упряжке почти до самой избушки Леона.
Ездок не торопил, не понукал оленей. Они без малого сутки, со вчерашней пастьбы, не брали в рот ягеля, так пусть и не надрываются. Ему некуда спешить в ночи, не в пример тому, как было утром. Утром он гнал их что есть мочи в поселок, боясь, что щенок вот-вот отдаст концы.
Леон собрался было ехать на своей собачьей упряжке, уже и лаек в нарты запряг, да, на счастье, старый Матвей Касымов подогнал к его избушке кочевавшее в тайге оленье стадо. Леон взял у Матвея двух крепких чалымов[3], способных бежать куда быстрее лаек, через два часа уже был в поселке и прямо в магазине, велев завмагу Кокулеву принести теплой воды и дать молочного порошка, накормил щенка.
Щенок исскулился за ночь, Найда тоже подняла средь ночи скулеж, исходя жалостью к голодному сыну. Прыгала, дуреха, на хозяина, лизала руки и пласталась к его ногам, прося, чтоб помог. А чем он мог помочь, если в доме не было ни горсти сухого молока? Найда скулила, в глазах ее дрожали слезы, а охотник сердито выговаривал ей: «Сама виновата! Кто в твои годы щенится? Привести привела, а в сосках пусто? Теперь скавучишь, чертовка старая!..» Найда была лягавая, из породы сеттеров. Когда-то завмаг Кокулев привез из Курска, куда ездил в отпуск, двух породистых щенков, дал одного Леону. Из щенка выросла умная, красивая собака, с лохматой красной шерстью. С ней он десять лет охотился в тайге, и не только на птицу ходила Найда. Она могла почуять за двадцать метров и беличье дупло, и лежку зайца и бесшумно выводила на них хозяина. И теперь, когда она стала слаба на ноги и потеряла острый нюх, он не мог допустить, чтоб погиб от голода ее отпрыск. Это был первый детеныш Найды, поскольку раньше она не подпускала к себе собак другой, не ее породы, а на старости лет все же согрешила. Другой раз он накормил щенка уже в нетопленной избе Матвея, перед тем как самому приложиться к спирту. Ну а после и еще раз — у Архангела. Теперь вот спит, несмышленыш, не шелохнется под кухлянкой, вроде и нет его.
Ночная дорога располагала Леона к разным мыслям, и они менялись у него по мере того, как менялась вокруг него природа и местность, по которой он ехал. Когда не стало тайги, стеклянного звона, шалой луны и Пропала вся причудливая игра света, снега, деревьев, теней и звуков, пропал тогда и образ Алены, всплывший в какую-то минуту перед ним столь ясно, что он едва не остановил упряжку и не кинулся к дереву, под которым она стояла и манила его к себе взмахом руки, а потом вдруг пропала, и на том месте, где только что была Алена, осталась лишь молоденькая лиственница, так причудливо усыпанная снегом, что издали напоминала девичью фигуру со вскинутой рукой. Такое случалось нередко, подобные видения нет-нет да и подстерегали его то в тайге, то в сопках, загроможденных каменными глыбами, то у какого-либо безымянного ручья с подбегавшими к нему, точно на водопой, подлетками-березками. И бывало, что не только в сумеречном свете, когда властвует игра воображения, но и в свете солнечном, дневном, вдруг заметит Леон издали склоненную над ручьем Алену, ее легкую изогнутую фигуру и свешенные к воде длинные золотистые волосы, или увидит вдруг ее сидящей у подножия скалы, в своей любимой позе — подтянув к груди колени и прижавшись подбородком к скрещенным на коленях рукам, — и замрет Леон, оцепенеет, не сдвинется с места, и всего его окатит таким жаром, что кровь застучит в висках. А потом придет в себя, опомнится, подойдет поближе — и что же? А ничего — один мираж, одно наваждение: просто тронутая осенней желтизной березка свесила к ручью позлащенную закатом девичью косу, и невидимый ветерок расчесывает ее, колышет над водой; просто мертвый камень, подернутый мхом, принял очертания сидящей Алены. Как жестоко обманчивы такие призраки!..
На реке, среди угрюмой сумрачности скал, Алена покинула его воображение, и охотник снова вернулся мыслями к Архангелу и Голышеву. И тот, и другой хотели одного — открыть тайник Одноглазого. Не мог завмаг Кокулев соврать ему сегодня — зачем Кокулеву трепать пустое? Да и сказал-то он не с тем, чтоб предостеречь от чего-то там Леона, а просто так, между прочим, обронил тройку фраз, когда набрасывал ему совком в мешок сухое молоко: «Что с Архангелом случилось, не знаешь? Никогда с геологами не водился, а тут, гляди-ка ты, к Голышеву в балок забегал, чаек с ним попивает. Скоро одну трубку на двоих курить будут».
Сперва другое удивило: не то, что Мишка в балок повадился, а то, что геологи до сей поры сидят в поселке. С вёсны и до первых заморозков Леон водил по тайге партию Голышева, числясь в ней проводником. Месяц назад он распрощался с ними, забрал со двора охотника Ильи Никитова своих собак, за которыми Илья приглядывал, пока охотник бродяжничал с партией, и подался к скале Зуева, в свою избушку, где ждало его невпроворот работы. Осень уже держалась на волоске, готовились к отлету последние птицы, раздевались в тайге деревья, зима, как здесь бывает, могла ворваться с лёта и сразу задымить пургой и затрещать морозами, выжигая белым холодом все живое, и Леону надо было успеть набрать «мордами»[4]в реке Везучей пару-тройку центнеров рыбы на корм собакам, нужно было навалить на дрова сухостоя, печь подправить, сажу потрусить, сменить полозья на нартах, и еще хватало всяких дел. Не случись беды со щенком, он до весны не появился бы в поселке, пребывая в спокойной уверенности, что Голышев с его братией давно убрались восвояси, поняв, что никакого такого особого золота в здешних местах нет. Но, узнав в магазине от Кокулева, что геологи все еще здесь, охотник забеспокоился. Значит, не поверил Голышев его словам, что не было у Одноглазого никакой тайны, значит, вынюхивает он что-то и с Архангелом паруется? Вот тогда и хватил Леон в одиночку спирту в пустой избе Матвея, а после спьяну погнал к балку упряжку.
