Даже теперь звездно-полосатое знамя все еще трепетало над остатками вигвама Старой Выдры — обгоревшее, простреленное…
И плакал тот, кого звали Донн Канн, над телом девочки, прозванной Белым Цветком. Девочки, которая лучше всех знала песни и легенды племени… как плакал он над тем же телом, но с кровавой катаной за поясом
— спутались жизни, как мокрые волосы…
Плакал над телом Белого Цветка Дункан, потрясенный жестокой нелепостью случившегося. И не сразу он осознал, что кто-то стоит за его спиной.
— Наконец-то я вновь нашел тебя, ученик мой… — произнес голос — полузабытый, но знакомый…
Тогда, как и сейчас, долго говорили они. И только благодаря Конану Дункан смог пережить тот день…
А те пятеро, которые были с ним, — не пережили. Даже и не пытались пережить. Ведь ветвь, отломленная от дерева, не живет долго…
Сами выбирали они в прерии клочок травы помягче, куда им предстояло упасть. Сами произносили над собой последнее слово, обращаясь к Великому Небу или Старому Солнцу.
А потом каждый из них проводил себе отточенным лезвием томагавка чуть ниже уха — там, где проходит главная из кровеносных жил.
Ветвь, отломленная от дерева…
Да, тогда, как и сейчас, Конан смог удержать Дункана в мире живых.
Но и тогда, и сейчас Дункан был уверен: ему все-таки надлежит удалиться от жизни. Если не дорогой самоубийцы, — то дорогой отшельника.
И еще в одном он был уверен — тогда и сейчас. В том, что решение свое он не переменит.
Двое стояли на холме, и камень высился перед ними. А по камню вилась надпись, выбитая сотни лет назад.
Не тот холм.
Не тот камень.
Не та надпись…
Не рунами, а иероглифами была написана она. Никогда индейцы Кайова не знали иероглифов, да и вообще какой-либо письменности. Эти знаки оставил какой-то другой, древний народ, уже ушедший на Поля Счастливой Охоты.
Но смысл надписи тоже передавался из поколения в поколение…
Этому месту сужден покой.
Если же кто нарушит его -
Пусть ужас обрушится на его дом,
В жилище его — пусть войдет смерть.
Не оставляя в живых никого,
Пусть станет рука его птичьим крылом,
А ноги обуют копыт башмаки,
Пусть не расстанется он в жизни с бедой,
Пусть…
А вот насчет дальнейшего — расходились во мнениях старейшины. Все-таки не век и не два прошли с того дня, как резец жреца или заклинателя духов покрыл валун иероглифическим узором.
Ясно было одно: дальнейший текст сулил еще более страшные проклятья тому, кто посмеет нарушить покой.
А слово «покой» на диалекте Кайова имеет много значений. И одно из них соответствует значению слова «святость».
Святое Место…
— Ну что ж, если ты решил, — не буду тебя отговаривать, — Конан смотрел на Дункана; во взгляде его смешивались грусть и жалость, и еще какие-то чувства, с трудом передаваемые словами…
— Не буду. Но знай: жизнь неохотно отпускает тех, кто решил от нее удалиться.
Дункан молча кивнул, — не соглашаясь со сказанным, но принимая его к сведению.
— И еще знай: обратный путь тебе не заказан. Когда ты убедишься в ложности своего выбора, — я найду тебя…
Говорили в старину: по течению плывет бревно, а человек — против.
16
Сила не может проявиться на Священной Земле. Но это — та Сила, которая стоит над людьми…
А ею владеют немногие. Знают же о ее существовании — тоже немногие.
Зато те силы (именно так — с маленькой буквы), которые доступны людям, — способны проявить себя везде. И проявляют…
Особенно же часто люди пускают их в ход именно в пределах тех мест, которые другими людьми почитаются за святыню. И пускают в ход когда — по невежеству, а когда — осознанно, с расчетливым злорадством…
Тот, кто носил прозвище «Большой Нож», прожил в пределах Священной Земли три года. А потом…
А потом он убедился, что жизнь действительно не склонна отпустить его на покой.
Сперва индейская война краем прокатилась по этой территории. Но вот уже несколько месяцев, как боевые действия возобновились с невиданной прежде силой.
И случилось так, что разношерстный отряд тех, кого в еще ненаписанных вестернах будут называть «ковбоями» (получающие жалование от правительства рейнджеры, разорившиеся скотоводы, да и просто молодцы, не владеющие никаким ремеслом, кроме умения быстро стрелять и точно попадать в цель), — прижал к холму объединенное племя Кайова и Могауков.
Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.
Да к тому же — слишком по-разному понимали они задачу войны…
Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…
Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.
Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела — мол, не боимся вас!..
Результат был понятен…
Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.
А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» — потому что те носили сабли…
Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.
В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!
Вот тут-то и появился он — отшельник — из-за венчающего курган валуна.
Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, — пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…
Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…
Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.
Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…
И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее — не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.
Вспомнили — но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.
Много могли бы порассказать потом ковбои, — если бы было кому рассказывать.
Но когда дрогнули их ряды, — с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки — признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.
Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…
А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок — взлетал и опускался с мокрым хрустом.
И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, — кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.
И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…
Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.
Слухи о том, что какой-то вождь сумел сплотить вокруг себя всех индейцев Аппалачской возвышенности и повести их в бой…
Слухи, что вождь этот носит на груди щит не из трех слоев бизоньей кожи — как обычные щиты Кайова — а легкий, сотканный из перьев…
Но будто бы семь лучших шаманов Аппалачей читали свои заклятья над ажурным, словно веер, плетением этого щита — и стал он с тех пор непроницаемым для пуль.
Будто бы…
Но лишь насмешливо пожимали плечами те, кто не видел Донна Канна, идущего в атаку: ох, уж эти индейские суеверия!
А те, кто видел, — как правило, уже не могли рассказать…
Говорили в старину: порой даже монаху приходится творить крестное знамение левой рукой — потому что правая рука его занята мечом.
