Война в деревню пришла вместе с отрядом леферских наёмников. Ребята – хотя, наверное, их уже стоило называть парнями – все как один записались в роту. Все, кроме одного – Олафа. Он был вполне доволен жизнью, а уж сколько наёмники заплатили за простую кузнечную работу! Именно к нему – изо всех мужчин деревни – командир отряда сам пришёл, предлагая записаться, повидать мир. Олаф спокойно выслушал увещания, пожал плечами и вернулся к работе. Командир лишь развёл руками, впервые в своей жизни встретив деревенского парня, не желавшего вступить в отряд наёмников. Слава! Богатство! Девушки! Приключения! Кто мог устоять?
Оказалось, что один всё-таки смог.
Наёмники – с ребятами – ушли. Памятуя о прошлых войнах, родители ожидали возвращения детей в самом скором времени. Ну обменяются ударом-другим власть имеющие, обменяются, да и вернут парней. И хотя Олафа Везучим назовут много позже, в тот день он заложил основу своей репутации. Глоркастерцы встретили наёмников в двух днях пути от селения. Мощный конный кулак раскатал пехтуру, как валун, покатившийся с вершины горы, – эдельвейсы у её подножия.
Известие о гибели детей и братьев пришло в деревню вместе с баронской конницей. Они, совсем как наёмники за четыре дня до того, охотно пользовались услугами Олафа. И даже, в знак признательности, не оставили на постой в его доме воинов. Хотя даже в жилище деревенского старосты расположили трёх людей, правда, рыцарей.
А после заката по деревне пронёсся крик…Одна из местных девушек едва сумела убежать от "благодарного" глоркастерца. За нею погнались сотоварищи обидевшегося на столь прыткую селянку воина. Хохоча и путаясь в собственных ногах – водопады выпитого эля и наливки давали о себе знать – они гнались за девушкой до дома кузнеца. Олаф впустил Изольду, схватившуюся за его плечи и рыдавшую. Глоркастерцы, улюлюкая, рассказывали, что сделают с "непослушной девчонкой". Один из них упал прямо на пороге, а его сотоварищи разразились громоподобным смехом.
– Ха! Смотри! Деревенщина стоит! Хо! Рожа-то, рожа! Совсем как у молокососов, которых мы недавно прирезали! Ох как они вопили! Ох как вопили! – глоркастерец разразился пьяным, булькающим смехом.
Кровавым смехом. Кузнец не был бы кузнецом, если бы не держал у самого порога какую-нибудь железку. Прекрасно понимая, что делает, Олаф спокойно взял приставленную к стене кочергу. Конец её был заострён и наточен до блеска – Олаф тренировался в заточке на этой штуковине. Ведь на мечечто тренироваться? Это же легко! А настоящий мастер…Точнее, тот, кто хочет стать таковым – всегда ищет трудности, которые сумеет преодолеть.
Один удар – прямо в шею. Алой улыбкой растеклась кровь глокастерца. Товарищи его застыли в изумлении. Хмель выходил из их душ, но выходил медленно. Бравые вояки не думали, что кто-то из деревенщин вздумает сопротивляться. Но Олаф никогда в жизни не дал в обиду Изольду, которая так мягко целуется в День встречи весны!
Ещё один удар. И ещё. И ещё. Четверо глокастерцев устремились на тот свет, улыбнувшись навечно кровью.
После Олаф много раз слышал, что после первого убийства человека терзают страдания и боль, возможно, много большие, чем "новичок" принёс своей жертве. Названный позже Везучим лишь пожимал плечами при этих рассказах. Враг пришёл. Враг угрожал. Он уничтожил опасность. Наказал обидчиков. Предотвратил насилие. Отчего быть здесь боли? Олаф знал, что в тот раз сражался за правое дело.
Несколько мгновений требовалось на принятие решения о том, что же делать дальше. Бежать? Но тогда деревню всё равно уничтожат, дабы преподать урок соседям. Броситься в одиночку на глоркастерцев, размахивая кочергой? Или…
Олаф вышел из своего дома и пришёл на Главное место – поляну в самом центре деревни. Здесь же стоял набат: шест, к верху которого была прибита металлическая пластина. Здесь же лежал молот, которым следовало в набат ударить, что Олаф и сделал. Деревенские высыпали на площадь. Глоркастерцы, туго соображая, что происходит, медлили. Олафу хватило нескольких коротких фраз, чтоб рассказать о произошедшем. А уж когда он бросил в лицо вышедшему из дома старосты командира вражьего отряда – бросил имена ребят…
…Лейфа, переплывавшего в мгновение ока все окрестные реки…
…Эдмунда, что так красиво пел…
…
Бьярни, усаживавшего девушек на плечи и расхаживавшего по деревне под радостный визг пассажирок…
И добавил: "Убил!", – тогда и народ поднялся. Олаф многие годы спустя мог вызвать в памяти картины тех предрассветных часов. Но зачем? Он и так много крови и убийств повидал, да и сам тому способствовал, на своём веку. Все последующие практически слились в одну. Но ту, первую свою настоящую битву, он помнил – но не вспоминал. Просто помнил, храня глубоко-глубоко в своём сердце. И даже под пытками не пожелал бы отдать те воспоминания…
Тот рассвет выдался кроваво-красным, и в кои-то веки небо и земля обрели один цвет. Глокастерцы, те, кто не стал сопротивляться обезумевшей, разъярённой толпе людей, потерявших самых близких и родных, сидели связанные на той самой "площади". Рядом валялись связанные – смертью, чтоб наверняка – их товарищи.
Олаф возвышался надо всем этим, и ни капли страдания или сострадания не было в его глазах. Только отражались в зрачках трупы. В то утро он решил покинуть деревню, он, отомстивший за гибель своих ребят, с одной-единственной кочергой поднявший на бой безоружных людей – людей, что перебили бывалых вояк. В то утро судьба в первый раз подарила ему "везение". В то утро он узнал, что все друзья его погибли. В то утро он узнал, что единственный из товарищей своих выжил.
В то утро…В первый раз…Первый – но отнюдь не последний…
Он стал воином, совершенно того не желая. И выжил, совсем на то не надеясь. В то утро. Первое – но не последнее…
***
Очередное "напоминание" Конхобара о выпитом прервало воспоминания Олафа. Везучий передёрнул плечами и подстегнул бедных лошадей. Те уже едва-едва передвигали ноги, ожидая отдыхая и хорошенькой порции овса. Командир всё разраставшегося отряда (какой успех! за один день – на треть! то ли ещё будет!) проникся состраданием к бедным животным: в сожжённой деревне вряд ли для них найдётся достойная еда.
Рагмар нахмурился. Ноздри его, и без того гигантские, раздулись до невероятных размеров, а глаза, наоборот, сузились.
– Вождь, – вполголоса рыкнул орк. – Вождь, я пойду на разведку.
Олаф кивнул, одобряя решение зеленокожего. Так и повозка полегчает, и обстановку разузнают. Везучий и сам хотел попросить орка изучить местность: вдруг поблизости ещё бродят те добряки, дотла спалившие деревню?
В отличие от стародавних времён, сердце Везучего уже не сжималось при виде сожжённого селения. Каждый раз он боялся, что то будет его родное селение. Но со временем привык. Сердце за годы покрылось толстым слоем каменного жира – того самого жира, который не от еды появляется, но от крови…Да и сам Олаф нередко участвовал в поход, который заканчивался на руинах поселения. Но, видят боги, ни разу не брал факел в руки и не поджигал. Это было бы выше его сил. Товарищи же по оружию никогда не требовали этого. Знали. Двенадцатиградье было некоей большой деревней, в которой все мало-мальски интересные люди (и нелюди) оказывались на виду. Пара лет – и вот о тебе слагают легенды, а твоим привычкам подражают. Хорошо, подражают в основным вредным, но да что с того? Олаф же считался довольно-таки известной личностью среди наёмников. И, самое главное, известной как в плохом, так и в хорошем смысле – прозвище его отражало оба этих смыслах, что также считалось редкостью. Точнее, это являлось уникальностью – более никто из наёмников не звался и друзьями, и недругами одинаково. Везучий же…В общем, Везучий был именно таким. Везучим. Очень. Слишком…
