— Весьма сожалею, сэр. Я вас никогда ранее не видел. И толстяки здесь никакие не работают. Тем более в очках. Мне кажется, что вы что-то путаете.

— Он стоял прямо на том же месте, где стоите сейчас вы, толстый такой парень, и жевал сандвич. Я этого не придумываю. Я с ним разговаривал. И это другая гравюра, черт бы ее побрал! Ее поменяли — и вы сами это знаете!

— Подождите меня здесь, — сказал О'Рорке и исчез в глубине архива. Чуть погодя он вернулся с каким-то машинописным листом. — Вот каталог выставки. Мне кажется, вам стоило бы связаться с владельцем гравюры. Давайте-ка посмотрим... — его палец побежал по бумаге. — Ага, вот она. Йоханн Мориц Ругандас. «Сумеречная прогулка». С подзаголовком «Город Нюрнберг». Предоставлена доктором Р. М. Сомервилем. К сожалению, мы не вправе сообщать посетителям адреса владельцев, но вы можете справиться в телефонной книге.

— Я знаю, где живет доктор Сомервиль.

Сухая и холодная рука у меня на лбу слабо пахла миндалем. Откинувшись в кресле, я глядел на давно облюбованную точку на потолке. Занавески на окнах были задернуты, горели свечи, из стереопроигрывателя доносилась нежная музыка. Углом глаза я видел Пенелопу, сидящую на своем обычном месте у письменного стола: она сидела как-то подчеркнуто прямо, подчеркнуто собранно, словно стенографистка, изготовившаяся к работе. На ней было короткое черное вечернее платье, стянутое на талии тонким золотым поясом. Она сидела закинув ногу на ногу и поджав пятки под кресло: чулок на ней, кажется, не было. Одна из туфелек соскользнула у нее с ноги, тонкие голубые жилки сквозили на ослепительно белой, почти сверкающей коже ее лодыжек.

— В древние времена, — сказал Сомервиль, — священники и занимающиеся врачеванием, понимали, какую важную роль в этом деле играет музыка.

— Не выключить ли свет? — спросила Пенелопа.

Теперь она улыбалась мне так, словно нас что-то связывало. Я поглядел на ее руку. Браслета не было. Я перевел взгляд на ее обнаженные ноги. На сгибе колена, с внутренней стороны, у нее выступили капли пота. Я заметил, как мышцы ее бедер напряглись — должно быть, она почувствовала, куда я смотрю, и капли пота засверкали на свету.

— Свет?

Сомервиль прочистил горло.

— Как только вы будете готовы.

Пенелопа встала и куда-то пропала из моего поля зрения. Внезапно в кабинете стало темнее и потолок растаял. По теплому воздуху плыл запах воска.

— Послушайте меня, Мартин, — Сомервиль говорил мне прямо в ухо. — Нам предстоит долгое и трудное путешествие. Успех, как вы знаете, вовсе не гарантирован. На этот раз вам придется нелегко. Если вы намерены отказаться, то сейчас самое время сказать об этом.

Я услышал звук собственного голоса:

— Я готов.

Музыка начала постепенно затихать.

Ранее этим же вечером я позвонил Сомервилю, чтобы отменить нашу договоренность Я сказал ему, что, пожалуй, не выдержу еще один сеанс. Что я самым серьезным образом обеспокоен тем, что гипноз творит с моей памятью.

— Не хочу оказывать на вас излишнее давление, Мартин, но нам с вами чрезвычайно важно выяснить, что же произошло. А еще один сеанс не представляет для вашей памяти никакой опасности. Напротив, он ее, скорее всего, улучшит.

Как всегда, его аргументы казались осмысленными и уместными. Он еще раз уверил меня в том, что амнезия — явление временное и мне не о чем беспокоиться.

Со времени последнего сеанса регрессии прошло пять дней. Я почувствовал, что моя решимость сопротивляться ослабла.

Прежде чем повесить трубку, я спросил у него — просто не смог удержаться от этого вопроса, — не предоставил ли он в распоряжение Нью-Йоркской Публичной библиотеки гравюру из своего собрания. Он ответил, что не имеет ни малейшего представления о том, что я имею в виду, и что он даже не слышал о художнике по фамилии Ругандас, а затем повторил, что ждет меня в 8.30.

Окно библиотеки выходит на балкон... Спиральная лестница ведет в сад... Сосредоточьтесь на моем голосе... Только на моем голосе... Мы сейчас спустимся по лестнице... спустимся в сад. Он вам хорошо знаком: мы бывали там много раз. Мы слышим шепот волн... солнце жаркое... воздух чистый... Там, между деревьями, висит ваш гамак... Вы его видите? Я прошу вас подойти к гамаку и улечься в него. Чувствуете, как он покачивается, пока вы в него забираетесь? Покачивается... покачивается на теплом и чистом ветерке... Вы чувствуете себя спокойным и расслабленным, очень спокойным и расслабленным... Вы утопаете в гамаке все глубже и глубже...

Я с облегчением откинулся назад, не воспринимая ничего, кроме голоса Сомервиля и слабого поскрипывания гамачной сетки.

— Почувствуйте, как тепл воздух, который вы вдыхаете. Почувствуйте, как тепло разливается по всему вашему телу... расслабьтесь... глубже и глубже...

А сейчас, Мартин, мы уйдем отсюда. Мы отправимся вглубь времен... Отправимся так далеко, как мы еще никогда не забирались... Вглубь истории... И туда, где еще не началась история... Далеко-далеко, на самую зарю времен.

Это были последние слова Сомервиля, которые я в состоянии вспомнить. Относительно дальнейшего я должен довольствоваться свидетельством магнитофонной записи и тем, что позднее мне рассказала Пенелопа.

На кассете в этом месте возникла пауза длиной в три или четыре минуты. Все, что слышно в этот промежуток времени, — это звук моего дыхания, замедленного, но равномерного. Так, собственно говоря, было и во время предыдущих сеансов, только на этот раз пауза длилась дольше. В какой-то момент Сомервиль что-то сказал Пенелопе, но что именно, мне определить не удалось. И вдруг он обратился ко мне низким голосом, чуть ли не шепотом:

— Слышишь меня, Мартин? Снаружи темно. Дождь. Просто ливень. Повсюду вода. Ион не слабеет... Припоминаешь? Ты хотел убежать и бросить их, но не смог решиться. Нет, сначала тебе предстояло кое-что сделать. Вон там, в углу... видишь ее? Забралась под кровать. Она боится тебя, Мартин. Только звать тебя не Мартин. Ты видишь: у нее в глазах страх. Ты видишь, как она протянула свои худые ручонки, чтобы удержать тебя... Припоминаешь? А где собаки? Тебе ведь надо было сделать это, не так ли? Все верно, я понимаю. Сейчас ты можешь рассказать мне об этом все... Ты можешь на меня положиться.

(Пауза.)

— Где ты сейчас? Кто ты? Как тебя зовут?

На кассете равномерный ритм моего дыхания прерывается низким ревом. Я пытаюсь сказать что-то, но у меня ничего не выходит. Пенелопа рассказала мне, что я весь в эту минуту покрылся потом и ей пришлось взять полотенце и вытереть мне лицо и руки.

— Где ты сейчас? Как тебя зовут?

И опять никакого ответа — только несколько судорожных вздохов, мычание и рев. И потом — уже знакомый мне щелчок, означающий, что в данном месте часть кассеты изъята.

Пенелопа, впрочем, объяснила мне, что Сомервиль в этот момент просто выключил магнитофон, решив, что я вот-вот выйду из транса.

Запись продолжается.

— Кто ты?

— Мне холодно... Темно. Не могу... река... Голос едва слышен.

— Кто ты? Как тебя зовут?

— М... Магнус.

— Магнус? Расскажи мне, где ты находишься.

— На берегу... до воды мне не добраться... нет сил. Должен... должен встать... (Пауза.) К пещере... забрать его обратно.

— Там есть кто-нибудь, кто может тебе помочь?

(Пауза.)

— Я сейчас совсем один; все остальные мертвы... мертвы. Мне так хочется пить... не могу добраться... Если она придет за мной, я... Нет-нет, это я ей дал... это моя вина.

— А где ты? Как называется это место?

— Магмель.

— А где оно? В какой стране?

(Молчание.)

— Ты меня слышишь?

— Слишком далеко...

— Послушай, Магнус. Сосредоточься на своем дыхании. А теперь послушай внимательно. Сейчас я предложу тебе отправиться еще дальше к самому началу — туда, где все это началось. Я хочу, чтобы ты в точности рассказал мне все, что случилось. (Пауза.) После этого ты почувствуешь себя лучше. Я считаю, начиная со счета «три». По счету «ноль» ты окажешься там, где ты впервые ступил на тропу.