— Думаю, есть посредник, который меняет их на ценности. Им ценности нужны.

Токмаков достал папиросу, закурил, помолчал немного.

— Это точно, Сергей Петрович, продукты нынче большую силу имеют. Надо посмотреть в городе, а вдруг выйдем на перекупщика.

— Смотри. Два дня тебе даю, потом в Смолы. Банду надо ликвидировать как можно скорее. Госпоставки на днях сдавать крестьяне будут. Сало, муку, мясо, картофель. Представляешь, если хоть один обоз попадает к Роките? С нас спросят, с милиции. И за людей, и за поставки.

Бо-м-м! — гудит колокол. Голос его несется над селом, над дорогой, над лесом. По пыльной улице движется похоронная процессия. Впереди идет ксендз. Он смотрит перед собой спокойными глазами, произнося вполголоса латинские молитвы.

Бо-м-м!

Шесть белых гробов из неструганых досок несут на широких вышитых рушниках. За гробами тяжело подпрыгивает на костылях Волощук. Он в чистой гимнастерке, с тускло поблескивающим орденом на красной заношенной ленточке.

Бо-м-м!

Вся деревня провожает в последнюю дорогу семью Капелюхов. Лица людей скорбны и неподвижны. Глаза, видевшие много смертей за эти пять лет, смотрят сурово и отрешенно.

Бо-м-м!

На улицу села выезжает «студебеккер». Шофер тормозит, пропуская процессию.

— Эй, мужики, кого хороните? — кричит шофер.

Люди молчат, не поднимают глаз. Словно не видят ни машины, ни солдат в ней.

Сержант с недоумением смотрит на этих недружелюбных, молчаливых людей.

Бо-м-м!

Похоронная процессия сворачивает к кладбищу. Неспешен ее путь мимо могил с поваленными крестами, мимо свежих бугров земли с дощатыми пирамидками, увенчанными звездой, мимо белых немецких крестов над заросшими могилами.

В могилу опускают гробы. Гудит колокол!

— Вечный покой и вечный свет даруй им, господи!..

Голос ксендза, неожиданно сильный, летит над кладбищем, деревней, лесом.

— Вечный покой и вечный свет даруй им, господи!..

Из леса трое наблюдают за похоронами. Один из них опустил бинокль, усмехнулся и сказал со странным акцентом. Так обычно говорят по-русски люди с западных украинских земель, из Галиции:

— Вон того в рясе, хорошо бы сейчас…

Он щелкнул пальцами.

— Да, — ответил ему другой.

— Так где хата Яруги? — спросил третий.

— Хату, где мы были, помнишь?

— Да.

— Так не та большая, справа, а за ней. Смотри в бинокль. Будешь приходить к нему каждый вечер.

Перекрестие бинокля пробежало по домам и остановилось на маленьком доме.

— Этот?

— Да.

А над лесом плыл грустный голос колокола.

Чем дальше уходила война, тем размереннее и спокойнее становилась жизнь города. Он уже почти оправился от тревог, и только присутствие военных определяло его статус — ближний тыл. Военных было много. Их ежедневно выбрасывал в город железнодорожный узел, они приезжали в командировки, торопились на фронт из госпиталей и запасных полков. Интенданты, трофейщики, саперы, офицеры охраны тыла, службы обеспечения были подлинными хозяевами города.

Люди в военной форме стали привычны. Они как бы дополняли городской пейзаж. Поэтому никому не бросились в глаза два вышедших из парикмахерской офицера. Такие, как все, в пилотках, в гимнастерках, видавших виды, они медленно и праздно гуляли по улице.

Купили у торговки кулек с ягодами, подошли к кино. Предъявили документы военному патрулю. И дальше по городу. Ах, этот тыловой город! Сколько соблазнов таит он для людей, приехавших с фронта. Как мила им тишина и беззаботность. Как много нужно успеть за короткое время командировки.

Вот и ресторан. Танго выплескивается на улицу. Щемящее прекрасное польское танго. И голос женщины чуть хрипловато и грустно поет о любви. Заходите, офицеры! Выпейте, потанцуйте. Не вечна ведь командировка. Когда еще вы попадете в этот город? Мрачноватый, с узкими улочками, с обветшалой готикой домов, с распятиями Христа за мутными от пыли окнами.

Вот площадь. А на ней фотограф. Маленький, круглый человечек в полосатой рубашке и галстуке-«бабочке». Он не снимает. Нет. Он колдует. Он может навсегда остановить мгновение. Одну секунду прожитой жизни. Остановить и подарить ее всем.

Съемные декорации. С аляповатыми лебедями и всадниками в черкесках.

Офицеры засмеялись и подошли к фотографу. Один из них снял пилотку, отдал товарищу, сел у полотняного экрана. Снимай, фотограф.

— За фотографиями завтра, — поклонился фотограф, принимая деньги.

Завтра так завтра. У них еще есть время. И день сегодня хороший и длинный. Они поблагодарили фотографа, угостили его сигаретой «Каро».

День кончился, и фотограф собрал свое имущество. Спрятаны в соседнем доме задники-декорации и тренога с фотоаппаратом. Фотограф идет домой. Знакомые улицы, знакомые дома. В этом городе он знает всех и его все знают. Он вежливо приподнимает шляпу, приветствуя. Он идет с работы. Фотограф вырос и состарился в этом городе. На его улицах он встречал легкомысленных польских кавалеристов, прятался в подвале от людей в черных эсэсовских мундирах.

У самого его дома пивная. Много лет ежедневно заходит он сюда.

— Добрый вечер, дорогой Микульский, — приветствует его пожилой буфетчик.

— Добрый вечер, Стась.

Буфетчик наливает стопку водки. В пивной пусто. Занято всего два столика. У буфетчика есть время поболтать.

Фотограф выпивает, морщится, закусывает моченым горохом.

— Как торговали?

— Сегодня неважно. Вчера было лучше. Крестьяне с рынка.

— Что нового?

— Плохие новости. Бандиты, одетые в русскую форму, побили семью в Смолах.

Фотограф поставил рюмку, посмотрел на буфетчика:

— Не верю. Мало чего болтают на базаре.

— Правда. Мой брат оттуда бежал. Рядом с его домом они убили всю семью.

— О Тройский, Тройский. А ваш брат ничего не путает?

Буфетчик усмехнулся горько.

— Христом клянусь.

— У Смол лес, а там кого только нет. Спасибо. До свидания.

В маленькой квартирке фотограф снял пиджак и галстук, надел синий халат. Сегодня у него много работы. Завтра надо успеть отдать снимки. Честь фирмы. Что делать!

Горит красный фонарь. Вспыхивает и гаснет увеличитель. Падают в ванночку листы фотобумаги. Появляются на ней веселые лица людей в военной форме. Широкие улыбки солдат-фронтовиков, радостные девичьи лица.

Улыбка, лицо. Улыбка, лицо. Группа солдат. На снимке крупно лицо человека в офицерской форме. Фотограф поправляет увеличитель. Опять опускает в ванночку новый снимок. Сквозь закрепитель медленно проявляется на бумаге лицо.

Оно проступает медленно. Сначала глаза, потом лоб, потом тонкие губы, тяжелый подбородок. Фотограф долго смотрит на отпечаток, аккуратно вынимает его, идет в комнату, кладет на стол, закуривает сигарету и опять долго разглядывает лицо офицера.

В чулане у него архив. На полках стоят сотни пластинок, к каждой из которых прикреплен маленький контрольный снимок. Фотограф ищет, тщательно перебирая каждую пластинку. Кажется, нашел. Он снова идет в лабораторию. Вспыхивает увеличитель. Плавает в ванночке бумага. И опять медленно проступает лицо. Сначала глаза, потом лоб, потом тонкие губы, тяжелый подбородок. На снимке лицо офицера, только теперь он в щеголеватом костюме, галстук-«бабочка», волосы аккуратно причесаны на косой пробор.

Фотограф смотрит на эти снимки, а в памяти всплывает пивная и голос буфетчика: «Рядом с его домом бандиты, переодетые в русскую форму, убили всю семью». На квитанции подпись: «Пан Ромуз. Коммерсант». Микульский складывает снимки в пакет и, оглядев комнату, гасит свет.

Фотограф почти бежит по серым предрассветным улицам.

— Стой!

Из-за угла появляется патруль. Два офицера и два солдата с автоматами.

— Документы.

— Вот! — Фотограф достает паспорт, в него вложена справка.

— Ваш ночной пропуск.