Доктор Вейнберг поймал за хвост дурацкую мысль о языческих ритуалах, мести и многовековой вражде, удивился полету собственной фантазии, привычно проанализировал причины не свойственного ему всплеска воображения и решил, что всему виной кино и тот роман, что Сьюзан пересказывала ему недавно. Точно, он слушал невнимательно, но там что-то было про наследника древнего рода, которого какие-то нехорошие люди пытались принести в жертву… Как глупо, смешивать реальность с фантазиями, да еще чужими!

Призвав таким образом к порядку собственный разум, доктор поставил себе за правило просматривать все работы Ромиля, какие попадались ему на глаза. Все, что молодой человек пытался изобразить, указывало, с точки зрения психиатра, на глубокую травму, даже на шок, последствия которого весьма сильны и продолжают доминировать над внутренней жизнью пострадавшего.

Как-то доктор беседовал с паном Ремишем и пришел к выводу, что старик сильно сдал за последнее время и заметно нервничает.

– Думаю, мысль предложить вам шефство над молодым человеком пришла мне не в добрый час, – покаянно заметил доктор Вейнберг.

Пан Ремиш помолчал, но потом, усмехнувшись, покачал головой.

– Не казните себя. Ромиль, конечно, странный парень и, честно сказать, далеко не приятный… хоть и может быть очень обаятельным, когда хочет. Однако я рад, что смог хоть так вернуться к любимому ремеслу… Когда привезли краски, – негромко продолжал старик, – я опьянел от одного запаха, мне казалось, что я снова могу рисовать… Вы не представляете себе, что я испытал! Я гладил бумагу и холст, словно это была кожа женщины! И чуть не плакал, когда подумал, чего лишился.

Доктор Вейнберг молчал, и художник, вздохнув, продолжал:

– Мальчик очень талантлив, очень… и потому за него особенно страшно. Я бы сказал, что его ждет великое будущее, если бы не знал, каково это – быть великим в нашем мире. Впрочем, может быть, у него есть время, ведь у каждого свой срок. И я вполне допускаю, что он успеет прославиться и внести свой вклад в этот мир, в его искусство. И лишь потом его настигнет неизбежное…

– Вы полагаете, он настолько хорош, что его картины будут продаваться? – удивленно спросил доктор.

– Конечно! Уже сейчас кое-что можно выставить, и я уверен, критики найдут что сказать. Обругают, скорее всего, но равнодушными не останутся, а это главное.

– Не знаю, – в сомнении протянул доктор Вейнберг. – Я бы не хотел, чтобы одно из его полотен украсило мою гостиную. Очень уж мрачно. Эти вечные тени…

– Тени, да… Что-то его преследует, он уже столкнулся с чем-то, что изувечило его душу, – пробормотал старик. – Но где вы видели здорового гения? А что до мрачности: вспомните Босха, ведь там столько ужаса. Вспомните о чудовищах Гойи. Никогда болезненность фантазий художника не отталкивала клиентов. Всегда найдется кто-то, кому нравится щекотать нервы… Думаю, Ромиль скоро найдет выход из своих теней. Я предложил ему написать то, что он видит: цветы, травы, людей, горы.

– Горы он пишет с удовольствием.

– Конечно! И не мне вам объяснять почему.

– Горы олицетворяют стихию, с которой он не может справиться. Величие вечности.

После этого разговора доктор еще внимательнее следил за работой молодого человека и время от времени откладывал кое-что из его наименее пугающих работ в папку, которую держал в чулане. Кто знает, если старик прав, со временем эти рисунки и эскизы смогут принести ему весьма неплохие деньги.

Прошел год. Весна в горах – это трогательное и прекрасное зрелище. Свежесть ветра, запахи, тонкие и хрупкие побеги, обнимающие древние камни в приступе вечной страсти. Ромиль работал как одержимый всю ночь, лишь под утро забылся на пару часов и прибежал к завтраку одним из первых, надеясь, что старик сегодня выйдет. Последнее время учитель прихварывал и часто ел у себя. Но столик пана Ремиша опять пустовал и, наспех проглотив кофе и круассан, молодой человек направился в комнаты художника.

Старик сидел в кресле у окна, завернутый в клетчатый плед. Из приоткрытой рамы тянуло холодком и сыровато-весенним утренним запахом, в сложную симфонию которого время от времени вплеталась яркая и жизнеутверждающая нотка коровника из соседней деревни. Проще сказать, ощутимо тянуло навозом.

– Пан Владис, взгляните, – Ромиль уселся на пол подле кресла и пристроил на коленях свою работу.

Некоторое время учитель рассматривал ее, затем кивнул и обратил взгляд обратно за окно.

– Плохо? – упавшим голосом спросил Ромиль.

– Хорошо, мой мальчик, очень хорошо. Просто я сегодня такой эгоист, что думать могу только о себе. Вы уж меня простите.

– Ничего, – Ромиль передернул плечами. – Я могу попозже зайти или завтра.

Старик засмеялся – хрипло, словно старая птица закаркала.

– Нет уж, дружок, подождите, – просипел он, когда молодой человек был уже у двери. – Вы удивительно эгоистичны и слепы. Впрочем, это, наверное, неплохо. Позволяет вам избежать лишних проблем.

Цыган молчал, не слишком понимая, что именно болтает старик.

– Идите сюда и посидите со мной. Я буду говорить на понятном вам языке и о том, что интересует вас больше всего. То есть о вас.

Повисла пауза. Ромиль молчал. Он не считал нужным оправдываться, потому что все сказанное, относилось к нему в полной мере, и он не видел в том ничего дурного. Пан Ремиш опять усмехнулся, покачал головой и продолжал негромко:

– Дело в том, что для меня может и не быть завтра… – сделал паузу и рассердился на себя. Опять он ждал простой человеческой реакции. Что положено говорить в ответ на такие слова? «Ну что вы, вы не так уж плохо выглядите. Весна всех отогреет, и буквально через недельку придете в себя», и тому подобную чепуху. Но цыган вместо цивилизованно-утешительного ответа окинул старика внимательным взглядом и кивнул. Да, он тоже понял, что это последняя весна. И лето для пана Ремиша, скорее всего, уже не наступит.

– Так вот, – насупившись, продолжал старик. – Я хочу рассказать вам о том, что произошло со мной… и почему я не работал и не написал то, что хотел. Возможно, моя история послужит вам предостережением, или чем-то дополнит вашу собственную, – не удержавшись, старик бросил быстрый взгляд на покалеченную руку цыгана, и тот нахмурился.

Пан Ремиш вздохнул и начал рассказывать. Ромиль понял не все. Он старался, но слова «энтропия вселенной» и «гомеостазис мироздания» были для него пустым звуком. Однако общий смысл он уловил и, подводя итог сказанному, переспросил:

– То есть вы считаете, что какая-то сила препятствовала тому, чтобы вы продолжали создавать свои работы?

– Да.

– Это был демон?

– Нет-нет, демон – это все же персоналия, пусть и злой, но разум. А ужас как раз в том, что сила эта слепа. Это просто природное явление. Природа, сама вселенная, некоторым образом стремится сохранить сою структуру и баланс. А любой талант, любая выдающаяся деятельность она как бы перетягивает… утяжеляет одну сторону бытия, и баланс нарушается.

– Но тогда… – Ромиль сморщился и пытался осознать сказанное. Его практический ум не желал устремляться в высоты обобщения, синтеза и анализа, зато он сразу заметил логическую погрешность. – Если рассуждать так, как вы, то гениев вообще не должно быть.

– А вот и нет, молодой человек! – пан Ремиш вскинул тощий палец, обтянутый сморщенной кожей и торжествующе затряс им в воздухе. – Если где-то родился светлый гений и творческий его путь не прерывается некоторое время, это значит, что где-то в другом месте нашего мира происходит что-то ужасное. Свирепствует чума, война или правит тиран. Баланс, понимаете? Задача природного явления, сам принцип его функционирования – в поддержании равновесия, а остальное для природы не так и важно… Но с нашей с вами точки зрения, с точки зрения гениев, самое ужасное то, что противиться ей бессмысленно… и еще то… – губы пана посерели, а из уголка глаза по морщинистой коже побежала слеза. – Сила эта бездушна и безжалостна. Она не разбирает мишени и, пытаясь остановить гения, попадает и по его ближним, и просто по окружающим. Моя жена умерла, дочка чудом выжила после аварии, и когда я узнал, что у внучки в школе случился пожар… Я понял, что мишенью являюсь я. Осознал, что сопротивление бесполезно. Что не поможет никто: ни Господь бог, ни влиятельные друзья. Я остался один на один с выбором. И я поклялся ничего и никогда больше не писать. И сжег свои последние работы.