– Он хотя бы представляет себе, бедняга, кто такой этот Солон, которого он увещевает?

На этот вопрос уже следовало как-то откликнуться. Я позволил себе вздрогнуть и втянуть голову в плечи – якобы с испуга.

Вардий, похоже, обиделся. Он так демонстративно от меня отвернулся, что оказался ко мне спиной.

А тут третий декламатор принялся убеждать Ахилла, что «красота должна быть мужественной».

Милый Сенека! Я год был твоим учеником. Потом более года обучался у галльского друида. Вы оба учили меня не только видеть и слышать, но и чувствовать. И вот, глядя в спину этого кругленького господинчика, я почувствовал, что скоро мне предстоит испытание, и для того, чтобы это испытание выдержать, мне надо максимально сосредоточиться и хотя бы в самых общих чертах исследовать своего противника.

Я тотчас приступил к исследованию. Какие у него могут быть «птерны» и «головы»? – спросил я себя. (О «птернах» и «головах Гидры» более подробно см. «Детство Понтия Пилата», глава 4, XXIV). И скоро составил ответ: он самовлюблен; он любит оригинальничать и должен ценить оригинальность в других людях; он, говорят, хороший оратор и, стало быть, ему должны нравиться импровизации; он с чувством упомянул Солона, и, значит, Платон ему тоже не безразличен.

Из этих теоретических выкладок – разумеется, скоропалительных, но времени у меня было в обрез! – я тотчас извлек три практических вывода, а именно: (1) надо начать с льстивого обращения в его адрес; (2) надо сперва опровергнуть моих одноклассников и вместе с ними учителя Манция, а потом импровизировать в духе платоновского Сократа, который тоже большой оригинал и импровизатор; (3) надо взять за основу диалоги Платона, те, которые давал мне «на выправливание» учитель Пахомий.

Я едва успел осуществить эти умственные действия, как третий декламатор закончил увещевать Ахилла, и рецитации завершились.

Предчувствие меня не обмануло.

В напряженной тишине Вардий, не поднимаясь со скамьи, сперва тихо произнес: «Замечательно». Затем чуть громче: «Очень хорошо». А потом уже в полный голос: «Неплохо! Весьма похвальные и нужные темы!»

И надолго замолчал. А что при этом выражало его лицо, я не видел, так как, повторяю, Вардий сидел ко мне спиной.

Учитель Манций, выдержав паузу настолько, насколько смог ее выдержать, встревоженно спросил:

– Какие будут замечания?

– Замечания?.. Да никаких замечаний. Зачем они нам нужны! – каким-то чересчур высоким и будто капризным голосочком заговорил Вардий. – Разве что… Впрочем, я понимаю. В школе грамматика риторике не обучают…

Манций насупился и сказал:

– Учитывая, что в нашем городе нет школы ритора, мы решили в последнем классе дать юношам некоторые основы красноречия. Я тебе об этом докладывал. И ты милостиво одобрил.

– Да-да. Конечно. Припоминаю, – дискантом продолжал Вардий и спросил: – Ты к моему приходу со всеми отрепетировал?

Манций покраснел и ответил:

– Мы выбрали для тебя самых способных и достойных учеников. Но темы предварительно обсуждались и декламировались… да, в общем, всем классом.

– А этот тоже предварительно обсуждал и декламировал? – спросил Вардий.

Никто не понял, кого он имел в виду, и в портике наступило растерянное молчание.

Тогда Вардий повернулся ко мне лицом, подмигнул мне левым глазом и, указав на меня пальцем, произнес на той высокой и ехидной ноте, на которой маленькие дети обычно выкликают свои дразнилки:

– Он тоже ко мне готовился, мой сосед?

– Он… он присутствовал при обсуждении. Но… Нет, он не готовился, – обреченным тоном ответил Манций.

А Вардий хлопнул в ладоши и возбужденно воскликнул на еще более высокой ноте, почти взвизгнул:

– Грандиозно! Замечательно!

И заключил уже обычным голосом:

– Пусть он теперь выступит. Послушаем, как они у тебя импровизируют.

Хотя нас с учителем разделяло немалое расстояние, я заметил, что лицо у Манция побледнело.

– Честно говоря, я их пока не обучал импровизации, – грустно признался грамматик.

– Но что-то он ведь может сказать. Он ведь у тебя не немой, – настаивал Вардий.

Я понял, что наступил мой черед, и испытание началось.

X. Я поднялся со скамьи и, с почтительным проникновением глядя на Вардия, сказал:

– Здесь многие лишились дара речи. Не столько от страха, сколько от глубокого уважения, которое мы испытываем к нашему высокому гостю, прекрасному оратору и удивительной образованности человеку.

Вардий поднял круглые брови и возразил:

– Неплохое начало. Но откуда ты знаешь, какой я оратор? Ведь мы с тобой, юноша, впервые видимся.

Я позволил себе уважительно улыбнуться и ответил:

– Я, может быть, онемел от волнения. Но глухим я никогда не был. И, стало быть, не раз слышал, как в нашем городе превозносят разносторонние дарования почтенного Гнея Эдия Вардия.

Похоже, я немного перестарался. Потому как Вардий поморщился и сказал:

– Льстить тебя научили, молодой человек. А что ты можешь сказать по существу заданной темы?

– Моим друзьям были предложены три разные темы, – вежливо уточнил я. – На какую хочешь, чтобы я перед тобой выступил?

– Да на любую, – усмехнулся Вардий. – Главное, чтобы речь шла о красоте.

– И это должна быть непременно свасория? – полюбопытствовал я.

– Так, значит, тебе известно это слово?.. Похвально… Решено: пусть будет свасория, – оживился Вардий.

– А если я начну с контроверсии, ты не рассердишься? – спросил я.

Вардий еще больше оживился и воскликнул:

– С чего хочешь начинай! И не затягивай преамбулу. Хочу, наконец, услышать о красоте и понять, что это такое.

– Иди сюда, к кафедре! Отсюда говори! – испуганно и с радостной надеждой в голосе крикнул мне учитель Манций.

Я пошел к кафедре.

XI. С твоего позволения, Луций, я лишь кратко передам тебе содержание своей речи. Она, ей-богу, не стоит того, чтобы приводить ее полностью.

Остановившись возле третьего декламатора, я начал примерно так:

– Мой товарищ прекрасно рассуждал о том, что красота должна быть мужественной. Но, слушая его, я подумал: еще мальчиком я оказался на войне и видел вокруг себя много мужественных людей. Мужественным был мой отец, Марк Понтий Пилат. И он был прекрасен в своем мужестве. Но когда он и его доблестные конники отрубали нашим врагам головы, ноги или руки, когда сами они корчились от боли, которую им причиняли их собственные раны, разве в этом величайшем солдатском мужестве заключалась та красота, которую мы ищем и которую пытаемся описать? И разве женщина, слабая, нежная, немужественная, которая боится за своего возлюбленного мужа, трепещет за своего ребенка, разве в этой любви и в этом страхе она не красивее, не прекраснее всех этих мужественных воинов, которые обрекают ее на ужасы и страдания?

Тут я перешел ко второму декламатору и продолжал:

– О том, как красота учит нас справедливости, возвышенно и убедительно говорил мой второй товарищ. Но я вдруг подумал: справедливость требует, чтобы преступники подвергались наказанию. Повинуясь справедливости и нашим законам, мы отправляем воров и убийц в тюрьмы и самых злостных и неисправимых средь них предаем смертной казни. Но разве тюрьмы прекрасны? Разве казни имеют отношение к красоте?

– По-моему, достаточно. Хватит, Луций! – услышал я испуганный голос своего учителя Манция. И тут же прозвучал гневный окрик Вардия:

– Не мешать! Не сметь его прерывать! Пусть продолжает!

И я, перейдя к первому декламатору, сказал:

– Нам говорят: красота дарит радость и счастье… Да, часто радуешься и наслаждаешься, когда любуешься живописным пейзажем, или прекрасной статуей, или прелестной девушкой и красивым юношей. Но, положа руку на сердце, иногда эта красота, природная или искусственная, доставляет не радость, а причиняет грусть и сожаление. Порой – необъяснимо. А подчас начинаешь размышлять и понимаешь, что живописную местность ты скоро покинешь, прекрасная статуя не тебе принадлежит и ты такую никогда не сможешь приобрести; прелесть девушки с годами померкнет, и юноша с годами утратит свою красоту. Ибо красота неповторима, преходяща, мимолетна.