Военнопленным чекисты сумели уже внушить, что перед ними контрреволюционеры, врангелевские шпионы, офицеры, офицерские жены. И, как потом выяснилось уже в Ярославле, многие из караульного отряда готовы были тогда на «сборной» при малейшем сопротивлении «уложить белогвардейцев».

Когда все социалисты-революционеры собраны были на «сборной», Кожевников пытался обратиться к нам с речью: «Вы вот отказались выйти ко мне по моему зову. И вы сами…» 

Речь свою он не кончил. Порывистый Федодеев оборвал его:

— С вами разговаривать никто не желает.

Кожевников изменился в лице, и, наклонившись к сопровождавшему его коменданту Папковичу, спросил:

— Кто это?

Федодеев — юноша, и так уже больше года без какой бы то ни было конкретной вины сидевший в «Бутырках», самою В. Ч. К. предназначенный «на освобождение» и потому не числившийся в списках лиц, подлежащих увозу, за свое «дерзкое обращение» просидел в Ярославле четыре месяца.

Куда везут — было неизвестно. Оставалось долго неизвестным, везут ли всех вместе. Только когда все вещи были собраны, комендант В. Ч. К. Вейс шепнул т. О. Е. Колбасиной-Черновой:

— Даю вам слово, что все будете отвезены в провинцию. Все вместе.

Тюрьма, исключая социалистов, думала, что нас увозят на расстрел. Так думали многие и из низшей тюремной администрации. На следующий день слухи о нашем расстреле стали циркулировать уже по Москве.

На «сборной» иные из надзирательниц плакали, провожая эсэрок.

Вещи все собраны, снесены на грузовой автомобиль. Начинается перекличка, выкликают по списку. В списках не оказалось троих (Т. т. О. Е. Колбасина-Чернова, А. В. Федодеев, Б. М. Протопопов.). Т. т. Чернова и Федодеев заявили, что они желают разделить участь товарищей. Тов. Федодеев силою ворвался в автомобиль.

Перекличка кончилась. Все уже в автомобиле. Раздался сигнальный свисток. «Черный автомобиль», сопровождаемый двумя другими автомобилями — со стражей и с вещами загудел, тронулся.

Начинается новая жизнь. Прощай, Бутырки!

Тесно в автомобиле. Буквально, как сельди в бочке. Ни стать, ни сесть. А автомобиль, громыхая, ежеминутно встряхивая своих пассажиров, пугает встречных москвичей. Зловеще-странная процессия: грозный арестантский автомобиль, конвоируемый двумя другими автомобилями, наполненный вооруженными людьми и бесконечным количеством разных мешков и тюков.

Впечатление, производимое на прохожих, усугубляется непрекращающимся пением, несущимся из «черного автомобиля».

Сгрудившись, мы пели, пели песни старорежимного и новорежимного политического тюремного фольклора.

Пели и с настороженным любопытством слушали информацию одного из товарищей, прильнувшего к оконцу и информирующего о том, где мы в данную минуту, мимо каких более или менее достопримечательных мест Москвы проезжали.

Только что пережито насилие; нервы взвинчены, все возбуждены; но в то же время какая то бодрость звучит в каждом слове неумолкающего хора, в разговорном шопоте отдельных товарищей…

Сухарева башня, Красные Ворота, Каланчевская площадь. Едем дальше. Спускаемся к Сокольникам. Куда же? Но скоро недоумение разъясняется. Автомобиль повертывает на какие то железнодорожные подъездные пути. Быстро и безошибочно решаем: Товарная станция Ярославской жел. дороги. Приехали.

Автомобиль подвез нас прямо к вагону, обычному царских времен «арестантскому вагону». Входим в вагон. Неожиданный сюрприз: в вагоне те, в защиту которых мы, Бутырцы, поднялись, запротестовали.

Объятия, поцелуи, нескончаемые расспросы о тюремном житье-бытье. Мы встретили здесь не только цекистов из «Особого Отдела», но и группу товарищей, сидевших в В. Ч. К. (Б Лубянка, 11, Т. т. Дзен, Шишкин, Чистосердов, Уланова, Полетика, Дуденастова, Солдатова, Васильев, Шмерлинг, Огурцовский, Федодеев, Донской, Берг, Колбасина-Чернова, Останцев, Кокурин, Чернов (А. Ф.), Радченко, Альтовский, Львов, Снежко (В.), Доброхотов, Затонский, Мосолов, Кузнецов, Зауербрей.) и товарищей из московских концентрационных лагерей: всего двенадцать человек. (Т. т. Гоц, Веденяпин, Тимофеев, Цейтлин, Гончаров, Раков, Артемьев, Крюков, Карпов, Ткачев, Кругликов, Штоцкий-Волк.)

Один вагон «специального поезда» занимали мы, арестанты, другой — конвой из военнопленных с женами, детьми и всяким домашним скарбом, начиная со швейной машины и вплоть до кочерги и утюгов; а еще один вагон, головной, был отведен начальству: там находились Кожевников, Вейс, Кузьмин.

Поезд буквально летел, почти не зная остановок. Казалось, что мы не в большевистской России, где черепаший шаг — синоним быстроты даже курьерского поезда, а в какой то иной стране, совершенно не знающей, что такое «больной транспорт». Да и то сказать, как было не летать: ведь спешили не то изолировать эсэров от тлетворного влияния Москвы, не то Москву от тлетворного влияния эсэров. Не знаю, кого и от чего спешили изолировать. Но спешили…

— Куда же нас все таки везут? Точных данных мы не имели. Кой — какие отдельные указания говорили, что конечный пункт нашей поездки — Ярославль.

В восемь часов утра на следующий день мы были уже в Ярославле. Встречают нас «помпезно»: дебаркадер очищается от посторонней публики; выстраивается, окружив наш вагон, караул с винтовками «на перевес».

Мы пускаемся в путь.

Пустынные улицы Ярославля с еще большим изумлением и с еще большим страхом, чем московские, взирают на наше шествие. Правда, «черный автомобиль» отсутствует, но его вполне компенсируют чуждые, отнюдь не добродушные лица мадьяр.

Русские социалисты, конвоируемые вооруженными иностранцами, идут по улицам древнейшего русского города.

В качестве «гидов», указывающих путь-дороженьку, на залихватской тройке возглавляют шествие Кожевников и Вейс.

Инциденты начались еще на вокзале, инциденты сопровождали нас в пути. Мадьяры — большинство из них коммунисты — и кое кто из немцев решили угодить своим «господам». Чем угодить «вельможным чекистам»? Конечно, отборною квалифицированною бранью, — отменной грубостью по отношению к арестованным социалистам.

Омерзительные сцены, разыгравшиеся накануне, восприняты были нашим караулом, как поощрительный стимул, и начались бессмысленные грубые придирки конвоя к нам. Эти придирки вызывали, конечно, резко внушительную отповедь с нашей стороны.

Шли мы окраинами Ярославля, восхищаясь его изумительными старыми соборами и церквами, в которых так ярко отобразилось архитектурное искусство северо-восточной удельной Руси. Но восхищение наше постоянно нарушалось горестно-печальным видом сгоревших домов, церквей, мостов. По ту сторону Волги виднелись целые кварталы, уничтоженные артиллерийскими снарядами. Печальные памятники печальных июньских дней 1918года, дней «Ярославского восстания».

— Куда же все таки решила В. Ч. К. упрятать социалистов-революционеров?

— В монастырь какой-нибудь. Устроят здесь нечто в роде концентрационного лагеря для нас.

Так утверждали некоторые.

— В тюрьму. Увидите, что в тюрьму. Да завинтят еще! — говорили другие.

— Куда же?

Вот выходим мы на берег Волги, и путь наш идет по местности, называющейся «Коровниками».

«Коровники»…

Среди нас много каторжан, много товарищей, испытавших царские тюрьмы. «Коровники!»

— Да нас ведут в каторжный централ, конкурировавший своим режимом с орловским, псковским, Владимирским!

Вот мы уже на дворе тюрьмы. Тюремные стены смотрят на нас безучастно-загадочно. Ни одного любопытного взора в окнах. Где все заключенные? Полное отсутствие какого-либо движения по двору. Значит, приняты меры, меры все той же «изоляции»? Тюрьме приказано молчать, в окна не смотреть.

Уставшие от пережитого накануне, все еще взволнованные и негодующие, мы начинаем «гадать», куда нас поместят, какой режим нас ждет. Скоро «разгадали».

Появляется несколько тюремных надзирателей, штампованно-типичных старорежимных надзирателей, тупо-равнодушных ко всему, кроме связки больших ключей, громыхающих у пояса. Вызывают нас, вызывают по одному. Вызванного сопровождают два военнопленных с револьверами в руках и один надзиратель. Все «левое крыло» одиночного корпуса, все его три этажа наполняются нами.