У них нашлись и общие интересы.
Донован рассказал Абелю, что он написал небольшое исследование по вопросу о разведке. Это исследование было составлено Донованом на основе опыта его работы в Управлении стратегических служб во время войны, а также его участия в разработке плана создания постоянной американской разведывательной сети для послевоенного периода.
Исследование не носило секретного характера; Донован пользовался им во время своих выступлений перед гражданской аудиторией, «ратуя», как он выразился, «за то, что познал под мудрым руководством покойного генерал — майора Уильяма Донована[9] («Дикого Била») директора Управления стратегических служб».
Абель заинтересовался, и Донован принес ему один экземпляр своей лекции.
Неделю спустя Донован получил от Абеля письменные замечания. Наиболее серьезной критике подвергся раздел лекции, касающейся оценки информации.
«Вам как юристу, — писал Абель, — известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств очевидцев этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями».
Говорилось это, конечно, применительно к общим задачам политической и стратегической разведки, но именно тогда, когда Абель писал эти строки, он на собственном опыте убеждался в их правильности. Стоило только взять американские газеты и посмотреть отчеты и статьи, посвященные его делу.
Немецкая разведка во время первой и второй мировых войн с помощью тенденциозной информации пыталась оказывать влияние на разработку политики. «Это одна из самых величайших ошибок, которую только может совершить разведывательная служба», — писал Абель.
Донован никак не комментирует эти, разумеется, сугубо личные замечания Абеля. Он просто приводит этот случай, чтобы показать наличие у них общих «профессиональных» интересов.
Но их общие интересы не сводились только к вопросам разведки.
Так как Донован заведовал Бруклинским музеем и являлся членом художественной комиссии Нью — Йорка, между ними часто возникали споры о современном искусстве. «Он показал себя как блестящий и вместе с тем едкий критик модернизма», — писал Донован. Кончились «эти споры тем, что Абель написал в тюрьме и передал Доновану текст лекции «Искусство сегодня». Доновану лекция понравилась, и он обещал представить ее на рассмотрение художественной комиссии.
Искусство, так же как и математика, помогало Абелю переносить тяготы тюремного заключения. В тюрьме он решил пополнить свои теоретические знания и в этой области. Когда подошло еще одно рождество, он попросил Донована, которого избрал в качестве своего рождественского Санта Клауса, прислать ему четыре фунта молочного шоколада и четырехтомную «Социальную историю искусства».
Практичные американцы не преминули использовать художественные наклонности Абеля и его технические знания. Тюремная администрация помнила, что у нее в руках находится не только Абель — полковник советской разведывательной службы, но и его двойник Эмиль Голдфус — художник из Бруклина. И Рудольф Абель был назначен заведующим тюремной мастерской прикладного искусства. С присущей ему добросовестностью и увлеченностью Абель взялся за дело. Он быстро освоил новое для него шелкографическое производство. И не только освоил, но и разработал свой технологический процесс, значительно улучшающий качество шелкографических этюдов.
К рождеству Абель изготовил для заключенных свыше двух тысяч рождественских открыток семи разных видов, в том числе на испанском и еврейском языках. И был очень доволен тем, что его творчество понравилось. Открытки быстро разошлись.
В одно из своих посещений Донован получил разрешение осмотреть тюрьму. На фоне общего мрачного впечатления, которое на него произвела атлантская тюрьма, мастерская прикладного искусства, где, как выразился Донован, «над всем царил полковник», ему понравилась. Там же была оборудована и небольшая личная «художественная студия» Абеля. В студии находилось несколько хороших картин, написанных маслом, и шелкографических этюдов, созданных с помощью нового «абелевского» технологического процесса.
Предоставление Абелю возможности заниматься творческим трудом, хотя бы и в тюремных условиях, можно расценить как «пряник» со стороны министерства юстиции. Но министерство не забывало и о «кнуте». 28 июля оно вновь запретило Абелю переписку с семьей под смехотворным предлогом, что будто бы в своих письмах он «сообщает информацию Советам».
Какую информацию мог передавать человек, находившийся в тюрьме уже более двух лет? И как он мог ее передавать, когда все его письма проходили тщательный двойной контроль — тюремного цензора и ФБР, да еще негласную третью проверку в ЦРУ!
Этот нелепый и жестокий запрет вызвал у Абеля такой приступ гнева, которого никто ранее у него не замечал. Он с сарказмом писал Доновану: «Стиль этого правительственного письма привел меня в полное восхищение. Это письмо — шедевр». Абель расценил эту меру как дополнительное наказание и новый нажим на него с целью сломить его волю и склонить к «сотрудничеству».
Абель просил Донована предпринять все, что можно, к отмене этой дискриминационной меры. Но Донован, получив предварительно официальное указание министерства юстиции, ответил: «По нашему закону переписка для вас является привилегией, а не правом. Я не представляю себе каких‑либо практических мер, которые можно было бы предпринять в связи с этим вопросом».
Делать нечего. Но Абелю трудно было смириться с такой несправедливостью.
В своем обстоятельном ответном письме он обвинял американские власти в лицемерии. В частности, он писал: «Касаясь моей переписки, мне трудно быть объективным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не думать, что эта мера рассчитана как дополнительное наказание сверх того, что мне назначено судьей.
Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее, переписка поощряется администрацией, и это отмечено в тюремном Уставе».
Абель далее указывал, что заключенных обычно лишают переписки лишь в качестве меры наказания за нарушение тюремного режима, но к нему это не относится. Таким образом, ни практическими соображениями, ни юридически, ни в моральном отношении решение о лишении его права переписки не могло быть оправдано.
Донован назвал эти замечания «здравыми». Но все доводы Абеля остались гласом вопиющего в пустыне.
Да, по правде говоря, что мог сделать Донован? Добиваться отмены этого административного распоряжения через суд? Это было бы совершенно беспрецедентным и бесполезным занятием. Оно могло только повредить Абелю при предстоящем повторном рассмотрении его апелляции в Верховном суде.
Пришлось смириться. Но Рудольф Иванович еще долго страдал от этого нелепого запрета. Он не ответил на два письма Донована, объяснив это впоследствии тем, что у него «пропал вкус к письмам».
Абель обладал несомненным даром быстро устанавливать контакт с людьми. Скажем, не так‑то легко подчинить своему влиянию руководителя шайки гангстеров, человека с необузданным нравом, привыкшего повелевать другими. Абелю это удавалось.
Как‑то у него в камере появился новый арестант. Это был Винсент Скуиллант, известный под кличкой «Джимми».
Скуиллант считался королем вымогателей и пользовался уважением среди бандитов, так как был крестником Альберта Анастазия, шефа «фирмы», занимавшейся организацией убийств, конечно, за приличную плату. Но однажды, в октябре 1957 года, Анастазия был застрелен в кресле у парикмахера, и после этого дела у «Джимми» пошли все хуже и хуже, и, в конце концов, он оказался в тюрьме.
