– Надо срочно лететь в Лондон! Резидент врать не будет… Знает, что себе дороже выйдет, – настаивал один, загребая вилкой зелень.

– Ты с ума сошел? – кипятился лощеный визави-альбинос, – или у тебя Интернет кончился?

– Какой Интернет?! Все жестко контролируется. Если мы слушаем телефон Бомелия, то вполне может статься, что он читает нашу электронку. Лететь надо!

Серый пиджак от Hugo Boss вспучивался на его животе некрасивыми складками. Узел не очень чистого галстука от Roberto Angelico подпирал сальный второй подбородок.

– Ну, тогда разве что мухой. Или ты в камерах видеонаблюдения не отображаешься? – усмехнулся лощеный.

– Не кричи, меня от громких звуков мутит.

– Это тебя со страху мутит.

– И то правда, – неожиданно согласился серопиджачный и вздохнул по-бабьи.

Внука диалог зацепил, но в этот момент к приват-руму провели двух молоденьких филиппинок в изысканных терно с рукавами-бабочками на смуглых миниатюрных телах. И мысль его улетела в другую сторону. Изабель Прейслер, известная больше как экс-супруга Хулио Иглесиаса, по происхождению филиппинка, внесла терно в обязательный список нарядов модниц всего мира. И Внук находил это правильным. Его очень тяготила невозможность выезда за пределы Москвы и отсутствие вследствие этого новых впечатлений и новых стилистических решений в окружающем его пространстве. Но такова была плата. Хотя мегаполис в его нынешнем виде предоставлял практически все, что раньше можно было получить только за его пределами.

Подоспевший культовый московский ресторатор лично уведомил Внука, что кушать подано, и сопроводил в приват-рум, откуда тот вернулся через короткое время, прикладывая ко рту безупречной белизны платок тончайшего мадаполама. После чего оттуда вытолкали и увели в недра заведения трясущихся полуобморочных филиппинок.

Дальнейший Внуков расклад на этот день, а также на всю его дальнейшую жизнь определил раздавшийся в кармане звонок айфона. Он выслушал сообщение стоя. С его лица разом слетела мина сноба и пофигиста, он побелел, как сугроб за окном, и обессиленно опустился в кресло. Его трясло, как в детстве, когда он узнал о собственной смерти. Не понимал, что ему следует предпринять. Не мог сдвинуться с места. Действительность навалилась тяжелой погребальной плитой и придавила его, как мышонка.

В понедельник после полудня реанимобиль выкатился из ворот особняка в Горках и двинулся в сторону Лосиного Острова. Сидящие в нем два доктора вели себя тихо и только украдкой крестились на храмы, попадавшиеся им по дороге. Тот, что сидел рядом с водителем, не выдержав напряжения, опустил окно и закурил. Водитель косился на него удивленно. Ехали не торопясь, не нервируя мигалкой и сиреной других участников движения. Те пугались и психовали еще больше от вида назойливо волочащейся на хвосте, не спешащей никому на помощь «скорой».

Навстречу понеслись кавалькада за кавалькадой с мигалками, и реанимобиль надолго оказался прижатым к обочине. Молчание становилось напряженным, возникший энергетический сгусток грозил разрывом аорты или инсультом. Отсутствие динамики требовало хоть какой-нибудь компенсации в доступной форме.

– Пересядешь ко мне? – ненатурально откашлявшись, спросил бритый доктор из салона реанимобиля, не узнавая собственного голоса.

Воссоединившись, они едва находили слова, да и те неохотно слетали с языка.

– Знобит, – сказал Бритый, поскребывая пальцами кадык.

Седой нагнулся к чемоданчику и достал флягу. Отпили по глотку.

– Мы им кто – попки? Мартышки на веревочке? – озвучил внутренний монолог Седой.

Они выпили еще по глотку. Помолчали.

– Вот что я тебе скажу… Ты когда-нибудь держал в руках… столько? За одну свою профессорскую закорючку… Что ты дергаешься? Бумагу видел? Нет, ты скажи, ты бумагу видел? Отказ! – вдруг забалаболил Бритый. – И деньги не через холуев сунули, а вручили, как полагается, как нормальный гонорар. Целовали даже. Долго и торжественно, как в былые времена лидеров соцлагеря. – Бритый в силу профессии понимал причину своего речевого недержания и ждал, когда попустит. – Правда, тогда в губы целовали. Взасос. Тебя что-то беспокоит?

– Меня все беспокоит!!! – неожиданно сорвался Седой. – Я себя плохо чувствую! Точнее, я себя вообще не чувствую… – Он как-то сник и стал смотреть в окно, почесывая шею под колючим воротом шерстяного свитера.

В зеркале заднего вида отразились испуганные глаза водителя.

Вернувшись с обеденного перерыва, Машенька погрузилась в работу, не замечая торжества в переглядках коллег. Она твердо решила, что больше не станет реагировать на их подколки. Она вытравит из своего сознания комплекс жертвы. Девицам и правда быстро наскучили подначки, остававшиеся без ответной реакции. К тому же их внутренние кобры были сыты сегодняшней удачной подставой в паркинге. В помещении слышался только дробный стук клавиш и мерный гул оргтехники.

Неожиданно в сумочке Маши зазвонил телефон.

– Умер? Не плачь, я сейчас приеду. Ты где? Ах нет, у меня же машина разбита, увезли… Ты где? – Она старалась говорить спокойно и ласково. Ее очень обеспокоило состояние Уара. – Ты сам за руль сесть можешь? Вели охране довезти тебя до моей работы, а дальше я сяду за руль.

Закончив разговор, Маша стала собираться. Девицы, услышав, что кто-то умер, не решились высказывать замечаний по поводу того, что рабочий день еще в самом разгаре. Маша зашла к начальнице и уведомила ее, что вынуждена уйти. Начальница от такой наглости подавилась словами, и Марья Моревна вышла из ее кабинета, не дожидаясь начальственного вердикта. Она переобулась в сапоги (в офисе дозволялось ходить только в туфлях), облачилась в свою немаркую дубленку, надела сумку «по-почтальонски», через грудь, и пошла к лифту. Девицы сорвались со своих мест и прильнули к окнам. Уж очень не вязался с образом их сиротки-коллеги императив в брошенной ею фразе об охране.

Маша переминалась с ноги на ногу у края тротуара, придерживая капюшон рукой в цветной варежке. Наконец возле нее затормозил сизый Bugatti, из авто вышел человек в униформе и, придерживая дверь, помог девушке сесть за руль. Машина неуверенно тронулась с места и скоро скрылась из поля зрения девиц. Офис сразу же наполнился кудахтаньем.

– Может, я чего-то не понимаю?

– Ничего себе…

– Интересно, кто сидел в салоне…

– Может, богатую старушку подрядилась пасти?

– Во-первых, она сказала «ты», а во-вторых – «сам».

– Так, может, и на пальце у нее не стекляшка?

– Ну не изумруд же?..

– Ничего не понимаю…

– И это: «вели охране»…

– Нет-нет, так не бывает…

– Может, она вообще засланная? Мониторит тут?.. А потом придет папик и всех нас разгонит.

– Девочки! Надо срочно что-то делать! Превентивно!

В особняке проходила церемония официального прощания с Дедом. Беломраморные колонны фасада блистали золотыми звездами на черных вертикальных растяжках. Аналогичного дизайна повязки виднелись на левой руке каждого из присутствующих. Пол и стены фойе, выполненные из чароита в оттенках от сиреневого до фиолетового, растворялись в зимнем полумраке скупо освещенного помещения. Декаданс сгущался над лиловым роялем, за которым сидел пианист с мировым именем. Превосходная акустика разносила под сводами особняка музыку инферно из модной японской анимашки. Бледные кавайные девушки в черных кружевных наколках на светлых волосах угощали гостей красным вином. Таблоидные гости отсвечивали «Де Бирсом» запонок и колье. Пирсинг верхушки ушной раковины в виде рубиновой капли придавал их ушам слегка заостренную вверху конфигурацию, хотя сам рубин оставался невидимым. Это был обязательный атрибут скорбной церемонии.

В гробу лежал пожилой господин с хамоватой ухмылкой на дряблых устах и с кокетливой орхидеей в петлице. Ее пять лепестков напоминали звезду, а «губа» орхидеи в кроваво-красных брызгах словно подтверждала репутацию цветка-вампира. На лбу господина без труда читались красноватые следы от клемм. Глаза его были закрыты, а шумное бессознательное дыхание, выдававшее мозговую кому, шевелило кошачий волос на сизом атласном лацкане его фрака.