– Капитан того парохода, на котором я потом плыл, заходил в эту гостиницу, пока судно стояло в гавани, – сообщил я. – И стюард тоже.

Доктор смотрел на меня, однако я не знал, о чем он думает.

– Ничего удивительного, – сказал он наконец. – Подходящее место для моряков. – Он сделал паузу и добавил: – Близко от порта.

Моим языком управлял третий бокал бренди:

– Думаю, в основном их привлекали женщины, – брякнул я.

Маленькие глазки вспыхнули, но доктор не клюнул на приманку. Я пустился рассказывать про капитана Стиллара и его обычай нанимать женщин из бара в качестве моделей. Если я рассчитывал поразить доктора Гиффена, меня ожидало разочарование.

– Значит, это он был капитаном на твоем корабле, – произнес он. – Ну-ну. Да, я слыхал про него. Мне рассказывала, как ты выражаешься, «женщина из бара». Мы с ней были… друзьями. – Глазки светились все ярче; мне почудилось, что доктор поддразнивает меня. – Она говорила, что капитан однажды раскрасил ее, и в тот момент могло показаться, будто он влюблен в нее. Но, по ее словам, это продолжалось лишь до тех пор, пока она не смыла краску. – Доктор явно упивался своим рассказом. – Однажды вечером, когда мы с ней были вместе, капитан находился в соседней комнате и там раскрашивал другую женщину. Мы подглядывали за ним сквозь дверную щель. – Доктор покачал маленькой аккуратной головой. – Значит, это и был твой капитан.

Меня ошеломила представившаяся мне картина: доктор Гиффен и какая-то женщина из бара стоят на коленях и заглядывают в щель, в точности, как это делал я! Поразительное совпадение! Однако, несмотря на бренди, я умолчал о своем опыте.

– А стюард? – переключился я. – Его звали Гарри Грин. Это он спрашивал мой адрес в Доме Милосердия. Вы что-нибудь слышали о нем?

– Ну-ну. Тесен мир, – вздохнул доктор Гиффен. – Да, я его помню. Видел несколько раз. Он усаживался в баре и заводил разговор со всяким, кто соглашался его слушать. Всегда приносил с собой книги. Женщины жаловались, что он чересчур много болтает. Я слышал, между собой они говорили, что предпочтут кисточку капитана языку стюарда.

Я усмехнулся: прощай, теория Гарри о роли слов в обольщении. Что бы он сказал, если б догадался, что для этих баб он просто болтун?

Доктор Гиффен глоточками прихлебывал бренди. Я с тревогой заметил, что в его руке просвечивают все косточки.

– После того как я познакомился с твоей матерью, с этим было покончено, – сказал он. – Странное дело, но после встречи с ней я утратил интерес ко всем остальным женщинам. Поверь мне, Эндрю, прошу тебя! – Он произнес это так, словно непременно хотел, чтобы я запомнил его слова. И я запомнил.

В другой раз, спустя какое-то время, я попытался навести доктора на разговор о нем самом. Это было незадолго до его смерти.

– Поверь мне, Эндрю, – сказал он, – единственное замечательное событие в моей жизни – это встреча с твоей мамой.

И я понял наконец, что она была любовью всей его жизни, его идеалом. Наверное, он совершенно в ней ошибался, ведь мама была обычной женщиной из плоти и крови. Но она ничем не разочаровала его, даже своей смертью – более того, ее ранняя кончина гарантировала, что влюбленный не разочаруется никогда.

В первое лето в Камберлоо произошло одно существенное событие, всего значения которого я тогда не понял. По утрам я ходил на работу в «Ксанаду» пешком, примерно две мили. Это была приятная прогулка, все было мне внове – и голубые сойки, и кардиналы, порхавшие среди старых деревьев в пригородных садах, и белки с такими же маленькими и зоркими глазками, как у доктора Гиффена.

Я срезал путь, выходя по короткому проулку к главной дороге. Однажды утром на этом пути я загляделся на высокий особняк из белого камня, с четырьмя колоннами по фасаду. На верхнем этаже взметнулись занавески, словно кто-то наблюдал за мной и быстро отошел от окна, когда я поднял взгляд.

До конца лета я ходил тем же путем, и еще несколько раз, когда я проходил мимо большого дома, происходило то же самое. Однажды или дважды я подмечал движение руки, задергивавшей занавеску, в какой-то раз мне даже померещилось лицо. Если б мы с доктором Гиффеном чаще разговаривали, я мог бы упомянуть об этом, а упомяни я об этом, вероятно, был бы избавлен от многих страданий, которые ждали меня впереди.

– Ты кричал ночью, – сказал мне доктор Гиффен.

Это было за завтраком, наутро после сильного снегопада. Мне приснился кошмар, от которого я заставил себя очнуться около трех часов ночи. Я знал, что не удержался от крика, однако надеялся, что доктор не слышал.

Маленькие глазки, не мигая, уставились на меня. Подняв руку, доктор поправил узел галстука: он даже к завтраку выходил в галстуке и пиджаке. Запах одеколона не успел выветриться.

– Это не впервые, – сказал Гиффен. – Ты прожил со мной больше года, и я не раз слышал твои крики. У меня легкий сон.

Я уткнулся в корнфлекс, но доктор не отставал.

– Полагаю, тебе снятся кошмары? – настаивал он. – У тебя снова был страшный сон? Это очень неприятно.

Я подготовился к допросу. Надо будет сказать, что я давно уже научился контролировать свои сны, но порой они вырываются из-под моей власти. В кошмарах я снова становлюсь мальчиком, а не мужчиной, который мог бы совладать с ужасом.

Однако допроса не последовало.

– Не бойся, – сказал доктор. – Я не стану расспрашивать тебя о твоих снах. Некоторые пациенты непременно желают поделиться со мной своими кошмарами. Это очень утомительно. Лично я не придаю особого значения таким вещам. Быть может, они интересны другим сновидцам.

Отпив кофе, он пустился рассказывать о себе.

– Знаешь что, Эндрю? За всю мою жизнь я не видел ни единого сна. Раньше я думал, что когда-нибудь сны придут, но этого не случилось. Конечно, я представляю себе, что такое сон, но сам ни одного не видел.

Это откровение изумило меня.

– Я думал, у всех бывают сны, – сказал я. – А что же происходит, когда вы засыпаете?

– Ничего особенного, – ответил он. – Как наркоз – минуту назад я еще бодрствовал – и вот уже звонит будильник, пора вставать и приниматься задела. Зато период бессознательности восстанавливает мои силы. Меня это устраивает.

– Но ведь это противоестественно – спать без сновидений, – сказал я.

Слово «противоестественно» вызвало у него легкую улыбку. Я поспешил извиниться.

– Нет-нет, – покачал головой доктор. – Ты совершенно прав. – Он снова отхлебнул кофе и посмотрел мимо меня в окно, на толстый слой снега, накрывший лужайку и вечнозеленые кусты. – Твоя мать однажды пожалела меня за то, что я не вижу снов. Она сказала, что это многое во мне объясняет. – Его взгляд вернулся ко мне. – Сказала, что не обратит это против меня.

Я подумал: как она была права… Наверное, поэтому с ним так трудно разговаривать.

– Да, она меня пожалела, – продолжал он. – Но я не завидую людям, который видят сны. Не могу себе представить, каково это: всю ночь метаться в хаосе, а потом просыпаться и с какой-то убежденностью возвращаться к реальности жизни при свете дня. – Доктор Гиффен допил кофе и аккуратно поставил чашку на блюдце. – Если бы кто-нибудь взялся научить меня, как это делается – в смысле, как видеть сны, – я бы тут же ответил: «Спасибо, не надо».

Мы прожили вместе четыре года. У доктора Гиффе-на была своя профессиональная жизнь, в которой он встречался с другими врачами и ездил на медицинские конференции. О его личной жизни я ничего не знал: знакомых женщин у него не было. Порой я заставал его перед той фотографией на камине, и виду него был счастливый, как у влюбленного.

Умер он внезапно, после тяжелого удара. Он оставил инструкции, согласно которым к нам сразу же после его смерти должен был явиться его коллега, хирург по фамилии Стивенсон. Доктор Стивенсон не замедлил прибыть. Маленький круглый человечек, одетый с тем же щегольством, что и доктор Гиффен. Судя по его манере разговаривать, эти двое хорошо понимали друг друга.