«В самом деле, кто его знает, этого Немировского с его миллионом долларов, – думал я. – Мог соблазниться тарелкой… Действительно, почему не предложил пойти с ним вместе к оценщику? Не позвонил, как обещал. Почему я сам ему не позвонил?»

Еле дождавшись девяти утра, я счёл приличным набрать номер телефона Немировскрого.

— Разве я тебе не говорил, что ложусь поздно? – сказал он, зевая. – Не смог вчера позвонить от того, что ты ухитрился не оставить мне номер твоего телефона.

— Так вот в чём дело… Оценил тарелку?

— Знаешь что? Приезжай ко мне часов в двенадцать, не раньше.

— Как все‑таки дела?

Он ничего не ответил. Положил трубку. Пошёл досыпать.

Я был настолько издрызган бессонной ночью, раздражён неопределённостью этой истории, что не смог принять участие в предотъездной укладке вещей.

— На тебе лица нет, – сказала жена. – Поспи хоть немножко. Завтра во второй половине дня уже сможешь плыть в море. В аэропорту нас встретят, отвезут на машине в дом, который стоит у самого пляжа среди черешневых деревьев. Есть терраса, где ты сможешь работать. Правда, чудо?

К двенадцати часам я был у подъезда дома Немировского. Для приличия покурил снаружи несколько минут, вошёл и начал своё восхождение. С трудом одолевал крутые ступени лестницы. Все же в этот раз одолел все восемь этажей без пауз. Задыхаясь, позвонил в дверь.

— Кофе пить будешь? – спросил Немировский, встретив меня в передней с чашкой в руке.

— Спасибо, нет.

— И правильно! Сейчас накину пиджак и поедем.

— Куда?

— В банк. Наличных почти не держу. Придётся снять со счета.

Он пошёл за пиджаком и через открытую дверь гостиной я увидел висящую на стене свою тарелку.

… Когда спускались по лестнице, все‑таки спросил:

— Так это ты покупаешь?

— Я, — признался Немировский. – Аукцион состоится только через месяц, в сентябре. Получится дороже – мой навар, дешевле – мой риск.

Я обождал у подъезда, пока он вывел со двора свой джип, с очень высокой подножкой.

Минут через десять мы были у банка. Немировский почему‑то не захотел, чтобы я вышел с ним из машины.

— Посиди здесь. Куда надо перевести деньги? давай адрес.

Такого оборота дела я не ожидал. Отдал ему бумажку, где были записаны данные, продиктованные Тамрико.

Стоял по–летнему душный день.

Чтобы не накурить в машине, я вышел наружу. Ломило в глазах от пересверка стёкол автотранспорта, сверкания витрин.

Операция по спасению Алёши кажется, удачно завершалась. И теперь хотелось одного – поскорее добраться домой, лечь, закрыть глаза, выспаться. Какая‑то непомерная, ниоткуда взявшаяся усталость наваливалась на меня.

Я выкинул окурок, хотел забраться обратно в тенистое лоно машины, но почему‑то не мог одолеть высокую подножку.

— Все в порядке, – послышался за спиной голос Немировского, — Тороплюсь на Пресню, в Экспоцентр. Тебе по дороге?

— Нет.

— Тогда извини! – он сел в машину. Рванул с места.

«А квитанция за перевод? – спохватился я. – Не отдал мне квитанции… Бог с ней. Лишь бы деньги дошли».

Горячий пот покатился по лбу, заливая глаза. Захватило дыхание. Захотелось на что‑нибудь опереться. Но опереться было не на что.

И я повалился на асфальт.

— Обширный инфаркт миокарда задней стенки левого желудочка, – констатировал врач, сняв мне тут же в машине «скорой» кардиограмму сердца.

Я лежал навзничь на каталке с куском марли во рту. Марля была пропитана какой‑то гадостью.

В это время молоденькая медсестра куда‑то названивала по мобильному телефону, чтобы узнать в какую больницу меня сбагрить.

— Пожалуйста, отвезите домой, – пролепетал я, пытаясь подняться. – Завтра уезжаю.

— Не рыпайтесь, дяденька. Вы умираете, – она продолжала названивать.

«Неужели это происходит со мной?» — подумал я. Попросил:

— Пожалуйста, позвоните жене.

Хватило сил вспомнить номер её мобильника. Надеялся, что Марина убедит их не везти меня в больницу.

Медсестра сначала дозвонилась куда‑то. Потом позвонила Марине. Сказала:

— Госпитализируем вашего мужа в Боткинскую.

Врач пошёл садиться к шофёру. Медсестра села рядом с каталкой. И мы поехали, по центру Москвы.

— Хочу домой, – задыхаясь, время от времени взывал я. – Отвезите домой.

Кем был поднят с асфальта, кто вызвал «скорую» – ничего не помнил. «Неужели это я умираю?». Из полутьмы «скорой» сквозь не закрашенные доверху окна виднелись кружащиеся, оборачивающиеся вслед вершины зданий, освещённые солнцем. И одновременно представлялся мне трёхлетний мальчик в матроске. И вот он, оказывается, умирал.

«Скорая» то и дело замирала в автомобильных пробках, и теперь уже хотелось быстрее, пока не поздно, в больницу спастись. Не столько мне, сколько трёхлетнему мальчику в матроске. У которого оставались на свете любимые дочь и жена.

Сердце не болело. Только дыхание, то срывалось, то становилось частым. Как автомобильный двигатель, когда он толком не заводится и вот–вот замрёт окончательно.

«Скорая», казалось, двигалась слишком медленно. Я решил, что должен пока не поздно вмешаться, как‑то помочь ей. Может быть дорога каждая секунда. Но что именно должен сделать – никак не мог вспомнить.

«Скорая» резко затормозила. Потом рванула вперёд. Мелькнул поднятый шлагбаум. В окнах исчезли верхушки зданий, замелькали кроны деревьев, и я понял, что мы, наконец, въехали на территорию Боткинской больницы, мчим по полукругу, огибающему парк установленный больничными корпусами. Когда‑то здесь мне вырезали аппендицит, здесь в инфекционном отделении навещал маму, потом в хирургическом – приятеля, сломавшего ногу. Где‑то здесь работает Лиля – доктор, с которой меня когда‑то познакомил отец Александр Мень.

«Скорая» почему‑то опять стояла, не двигалась. Медсестра продолжала, как каменная сидеть на месте. Никто меня из машины не вытаскивал.

И тут я вспомнил, что нужно сделать: нужно пока не поздно попросить Бога вмешаться, помочь…

«Господи!» – только шепнули мои губы, как медсестра сказала:

— Другие машины загородили подъезд. Уже отъезжают. Больной, не волнуйтесь.

Но прошло ещё несколько минут, прежде чем «скорая» подъехала к пологому пандусу у входа, по которому вытащенную из машины каталку вместе со мной, повезли…

Сияние солнечного дня сменилось полумраком тускло освещённого электричеством коридора. Резкая смена света на тьму была ошеломляющим переходом в безнадёжность, в окончательную утрату права на собственную волю.

Движение замедлилось, остановилось. Врач раскрыл створки каких‑то дверей с матовыми стёклами. Медсестра снова толкнула каталку вперёд, и тут послышался набегающий топот. Кто‑то нагнал, обнял, прижался лицом к лицу.

— Маринка, как ты здесь оказалась? – слезы навернулись у меня на глазах.

— Женщина, сейчас же уйдите отсюда! – завопила медсестра. – Здесь реанимация.

— Не волнуйся. Я тут. Я с тобой, — торопилась сказать Марина, утирая ладонью слезы с моей щеки. Вот увидишь, всё будет хорошо.

— Сейчас же уйдите! – набежали из глубины помещения две пожилые медсестры. – Здесь нельзя оставаться!

Они перевалили меня на высокий топчан у стены.

— Раздевайтесь до трусов!

— Подожди, я помогу, — Марина пригнулась, чтобы развязать шнурки на моих ботинках.

— Гражданка, немедленно покиньте помещение!

Увидев, что Марина продолжает помогать раздеваться, одна из медсестёр сначала яростно вцепилась в неё, потом кинулась куда‑то за помощью. А работники «скорой», кивнув мне на прощанье, удалились со своей каталкой.

— Гражданка, что за безобразие!? – заорал на Марину появившийся седой верзила в белом халате. – Посторонняя, вон отсюда! Иначе вызову милицию.

— Я не посторонняя. Я его жена.

Обе медсестры накинулись на Марину, выталкивая её к выходу.

— Я тут. Я с тобой! – крикнула она.

Двери за ней захлопнулись и были заперты. Но силуэт Марины виднелся за матовым стеклом.