— Со вчерашнего дня прекратилась радиосвязь со Сталинградом. — Он прочитал последнюю радиограмму: «Русские перед дотом. Прекращаю связь»…

— Кто передал это?

— Не знаю. Без подписи. Вероятно, радист…

Гитлер был потрясен. Он долго молчал. Молчали и остальные. Цейтцлер отметил: фюрер за эти недели осунулся, постарел, под глазами легли свинцовые тени. Сейчас Цейтцлеру показалось, что на глазах Гитлера слезы. Прервав гробовое молчание, Гитлер негромко сказал:

— Русские передали, что они заняли Сталинград, а фон Паулюс будто взят ими в плен. Я не могу в это поверить… Фельдмаршал мог выбирать только между жизнью и бессмертием. Я не представляю себе, чтобы германский маршал мог избрать жизнь ценой плена. Русские лгут! — Гитлер снова умолк, потом обратился к Борману: — Объявите в стране трехдневный траур… Траур по шестой армии.

…В немецких кирхах служили заупокойные мессы. Впервые за многие месяцы войны был нарушен приказ властей, запрещавший траур. Заупокойные мессы служили о погибших солдатах, офицерах и генералах. В том числе и о погибшем на своем посту фельдмаршале фон Паулюсе.

В России Бруно Челино больше всего страдал от холода. Холод преследовал его всюду. Особенно после того, как русские внезапно перешли в наступление. Их первый удар оказался таким сокрушительным, что никто не успел опомниться. От полка «Баттолини», в котором служил Челино, едва ли уцелел один батальон. Это — если собрать всех, включая обозников. Русские растрепали полк две недели назад, хотя главный удар русских пришелся на соседнюю дивизию. Даже не поймешь — куда девались солдаты. Ведь полк «Баттолини» не принимал прямого участия в последних боях. Он только отступал, захваченный паникой всех десяти итальянских дивизий, собранных на Восточном фронте. Еще слава богу, что русские танки прошли стороной, иначе… Трудно даже себе представить, что бы тогда было! Полк отступил километров на двадцать и в дороге потерял больше половины людей. Бегущих солдат остановил немецкий заслон. Немцы выставили пулеметы и завернули солдат обратно.

Это было в конце ноября. Потом полк отвели на формирование в покинутое жителями и наполовину сожженное село.

На днях из отпуска вернулся Микель Пезаро, он ездил домой в Матера, где-то возле Потенца. Рассказывал, как тепло там, как много солнца. Впрочем, кроме как о погоде, он ничего не рассказывал. Вернулся мрачный и молчаливый. С чего бы это? Бруно помнит, как радовался Пезаро, когда уезжал с фронта. Каждому встречному хвастался, что едет домой. А вернулся будто в воду опущенный, не выжмешь из него ни слова. Но все же Челино кое-что удалось разузнать. Они втроем доламывали сарай на топливо. С ними был еще Альбано, неунывающий гондольер из Венеции. Стали расспрашивать. Пезаро ответил:

— Ну чего вы пристали! Как живут, как живут… Жрать нечего — вот как живут… Надо бы хуже, да некуда… Хорошо живут только немцы. Кессельринг стал за генерал-губернатора, а наши ходят перед ним на задних лапках.

— Нас этим не удивишь, — усмехнулся Челино. — Здесь тоже немцы хозяйничают вовсю. Наших офицеров ни во что не ставят.

Альбано добавил:

— Особенно после того, как мы драпанули от русских. Ходят и шипят от злости… Ну, а дома что? Все здоровы?

— Здоровы… Сыты и здоровы. Кормят пьяттонете[7]. Дают вдоволь. У жены до сих пор не прошли синяки на спине. Э, да что говорить!

Пезаро с яростью вцепился в слегу и выворотил ее вместе с поперечным столбам. Он будто срывал зло на неподатливой деревяшке. Ударом ноги отбил слегу, державшуюся на одном гвозде. Пезаро словно прорвало. Он горячо заговорил, и губы его кривились.

— Помните, в Вероне нас провожал Муссолини: «Я вверяю вам честь Италии, мои солдаты!.. Мы позаботимся о ваших семьях!» — Пезаро выпятил грудь, передразнивая Муссолини. — Говорят, по-прежнему шьется со своей потаскухой Петаччи… Лучше бы я и не ездил домой, будь они прокляты!

Пезаро еще рассказал, что голодные бунты прокатились по всей Италии. В Венеции карабинеры разогнали толпу женщин, собравшихся перед клубом фашистской партии. То же в Неаполе, в Турине. Там карабинеры стреляли в толпу. А хлебный паек урезали еще на пятьдесят граммов.

— Об этом ты не болтай где не надо, не то угодишь в Овра, — предупредил Альбано.

— А мне наплевать, — сказал Микель Пезаро, — мы воюем с русскими, хотя русские ровным счетом ничего мне плохого не сделали. Я вот что скажу вам, ребята: надо ехать домой, и не в отпуск. Там есть дела поважнее, чем бегать от русских.

— Если не бегать, русские прикончат тебя в два счета, — сказал Челино. — Им есть за что рассчитаться с нами. Перед твоим приездом здесь повесили еще троих партизан. Мы ходили смотреть. Двух мужчин и одну женщину. Они и сейчас висят на площади. У них нашли бутылки с горючей жидкостью. Говорят, они хотели поджечь наши танки.

Перед глазами Челино до сих пор стояла эта молодая женщина, повешенная на площади. Она шла к месту казни и почему-то все время поправляла чулок, сползавший с ее ноги. Когда ей на шею накинули петлю, она что-то крикнула и задохнулась. Палач не дал ей закончить фразы.

Альбано ответил:

— Но вешали немцы. При чем здесь мы?

— Не знаю. Русские вряд ли станут разбираться. Для них мы тоже враги. — Челино нагнулся и стал собирать поленья и щепки. — Расколи помельче, — он бросил полено под ноги Альбано, — будет лучше гореть…

Солдаты продолжали работать, погруженные в свои мысли.

После этого разговора прошло дня три. Внезапно полк «Баттолини» подняли по тревоге и повели за село занимать оборону. Была середина дня, мглистого, серого и неприютного. Челино выскочил из избы, и холод мгновенно охватил его с головы до ног — сразу проник сквозь легкую шинель и кожаные башмаки. Он бежал за другими солдатами и торопливо пристегивал ранец. Ноги скользили и разъезжались на укатанной, заледеневшей дороге. Когда выбрались за село, бежать стало легче — под неглубоким снегом был не то луг, не то старое поле. Бруно немного согрелся. Перед низиной, где протекал ручей, тоже замерзший и запорошенный снегом, уже распоряжались немецкие офицеры, где ставить огневые точки, где рыть окопы. В одном из них, широкобровом, с костистым носом, Бруно узнал эсэсовца. На задворках деревни, ближе к мосту, устанавливали противотанковые пушки.

Эсэсовец, резко жестикулируя, что-то говорил командиру итальянского батальона. Одной рукой он придерживал полушубок, накинутый на плечи поверх шинели, другой указывал дорогу, исчезавшую в невысоких холмах. Вероятно, оттуда ждали противника. Потом эсэсовец прошел к мосту.

Солдаты принялись ковырять землю, но дело спорилось плохо. В роте набралось всего несколько лопат. Иные пытались долбить землю штыками, но из этого тоже ничего не получалась. Застывшая земля не поддавалась железу. Так прошло часа полтора, может быть два. Пошел снег, мелкий, мглистый. Холод пробирал до костей.

Противника ждали со стороны дороги, но вдруг кто-то тревожно крикнул:

— Танки! Русские танки!..

Далеко справа, обходя село, ползли танки. Два из них повернули к низине и ударили из пушек. Сначала вспыхнул длинный язычок пламени, потом что-то свистнуло и с грохотом разорвалось. Потом еще и еще. Бруно прижался к земле. Когда он поднял голову, рядом с ним никого не было. Солдаты бежали к деревне. Немцев тоже будто языком слизнуло. Только артиллеристы, повернув стволы, били вдоль низины по русским танкам из противотанковых пушек. Один танк был подбит — он закрутился на месте. Второй, видимо, не решился спуститься к ручью, стал отходить. Но солдаты всё бежали, опасаясь, что танки отрежут село и захлопнут их, как в мышеловке.

Бруно поднялся из ямки — ему все же удалось выдолбить и земле подобие окопа — и, пригнувшись, бросился догонять остальных. В начале села он нагнал Альбано. Тот сказал ему, задыхаясь:

— На площади должны быть машины. Бежим быстрее!

К ним присоединился Пезаро и еще несколько солдат.