— Так где же Лилиан? — спросил он тестя.
Буассон снова засопел.
— Она еще спит. В такую рань все спят… Но скажи, откуда ты появился. Мы все думали, что тебя уже нет в живых. — Он старался перевести разговор на другое.
— Из Лондона. Мы прибыли по заданию генерала де Голля.
Франсуаз добавил:
— Надеемся, вы не откажете нам в помощи. Мы считаем, что находимся в доме друзей, в доме французского патриота.
Так вот в чем дело! Час от часу не легче. Узнают немцы — не миновать ему виселицы. Тем не менее Буассон ответил:
— О чем говорить. Располагайтесь как дома.
На шум в столовую вышел Терзи. Сонный, в ночной пижаме. Он также застыл в изумлении, но быстро овладел собой и поздоровался.
— Смотри-ка, и ты здесь?! — воскликнул Бенуа.
За окном загрохотала телега.
— Мы съездим за багажом, — сказал Франсуаз.
Они вышли с радистом.
— Я пройду к Лилиан. Где ее комната? — Бенуа направился к двери.
«Вот, начинается!» — Буассон не нашелся что ответить зятю. Но Терзи заслонил дверь:
— Она еще не одета. Подождите немного, Лилиан скоро выйдет.
Бенуа уставился на Леона. Он что-то начинал понимать.
— Ну и что ж?
Терзи решил не играть в прятки.
— Видишь ли, Жюль, Лилиан стала моей женой.
— Что ты еще городишь? Я не люблю таких шуток! Где ее комната?
— Я не шучу. Повторяю, она стала моей женой.
Ну, это мы еще посмотрим! — глупо воскликнул Жюль. Он растерялся и не знал, что ему делать. Вот уж чего он не мог предположить. Лилиан ушла к Терзи. Черт знает что происходит! Жюля охватил вдруг приступ дикой ревности. — Я поговорю сам. — Жюль попытался отстранить Леона и пройти в дверь.
Терзи оставался внешне спокоен.
— Подожди, я предупрежу ее, — и вышел.
— Так что это значит? Расскажите мне толком, месье Буассон. Мы боремся за Францию, подвергаем себя опасности, а здесь, в вашем доме… Я оскорблен до глубины души. Если так, я немедленно покину вашу усадьбу.
— Но мы думали, что вас давно нет в живых. — Буассон не мог придумать другого довода.
— Нет, нет. Ни одной минуты я здесь не останусь! Это подло. Я уважал вас, месье Буассон.
Бенуа кипел. Разъяренный и бледный, он решительно пошел к двери, взялся за ручку и остановился. Вдруг остыл, смяк. Куда он денется?.. Куда может уйти? Покинуть усадьбу, чтобы попасть в руки гестапо?! При одной этой мысли его бросило в дрожь. А месье Буассон подумал: лучше всего, если Жюль оставит их всех в покое. Пусть уходит.
Но Бенуа не ушел. Он постоял перед дверью, повернулся к тестю и патетически произнес:
— Да, вы и ваша дочь оскорбили меня, месье Буассон. Но я патриот Франции и не могу нарушать своего долга из-за личной обиды. Я остаюсь здесь…
Из внутренних комнат появилась Лилиан. Сзади нее шел Терзи. С гладко зачесанными волосами, слегка располневшая, но удивительно красивая в легком сиреневом платье, она спокойно, как показалось Жюлю, вошла в столовую. Только и глазах ее были смятение и тревога. Возможно, именно это делало ее еще красивее.
— Здравствуй, Жюль, — сказала она, протягивая руку, — Как неожиданно ты приехал. Ты не хочешь здороваться?
— Так это правда? — не подавая руки, спросил Жюль.
— Да, я люблю Леона, Жюль. Давай не будем говорить об этом.
— Хорошо, не будем. Но, думаю, вы сможете меня где-нибудь приютить. Я прибыл сюда по заданию генерала де Голля. Могу я рассчитывать, что меня не предадут здесь дважды?
Леон, стиснув зубы, вышел вперед. Назревал новый скандал. Месье Буассон опередил Терзи.
— Что за разговор, Жюль, — сказал он. — Не надо принимать все так близко к сердцу. Если хочешь, поселяйся во флигеле. Там две комнаты. Вы можете жить там. Кто же станет отказывать тебе в крове. Я очень хорошо к тебе отношусь…
— Благодарю вас! — холодно ответил Жюль и отвернулся к окну: радист и Франсуаз в сопровождении дядюшки Фрашона везли на телеге груз, сброшенный вместе с ними. — Благодарю вас, — .повторил Жюль, — Можно ли просить вас, месье Буассон, надежно спрятать груз, который мы привезли? Предупреждаю, это очень опасно.
Бенуа злорадно посмотрел на побледневшего Буассона, хотя и сам трепетал от одной только мысли, что про этот злополучный груз могут прознать гестаповцы.
Пакет с взрывчаткой, передатчик, что-то еще временно сложили в винный погреб в пустую бочку. Буассон сам подсказал, где удобнее всего спрятать свалившийся на него опасный груз, словно придавивший его своей тяжестью. Об этом, кроме своих, знал только дядюшка Фрашон, но он умел держать язык за зубами.
Покончив с делами, пошли завтракать. Все были в сборе, только Лилиан не вышла к столу.
Международный обозреватель Жюль Бенуа, ставший подпольщиком, поселился во флигеле своего бывшего тестя, в том самом, который месье Буассон когда-то предназначал для Леона Терзи.
5
Они сидели, подобрав ноги, на потемневшей соломе, пахнущей терпкой прелью. Было тепло, и от весенней земли, прогретой солнцем, поднимались прозрачные испарения. В сочной голубизне неба плыли курчавые облака, такие белые, так щедро залитые солнцем, что глазам было больно на них смотреть. От окон хозяйского дома Шарля и Симона отделяла разворошенная куча соломы, оставшаяся от скирды, под которой они когда-то прятали мотоцикл немецкого коменданта. Приятели уединились здесь, чтобы потолковать кое о чем. Они давно не виделись — несколько месяцев.
Шарль сказал, продолжая волновавший их разговор:
— Знаешь, Симон, в душе я тогда чувствовал себя самым последним мерзавцем.
— Не Симон, а Рене, — поправил его Гетье. — Для гестаповцев я Рене. — Почему же мерзавцем? — спросил он.
— Рене?.. Правильно! Извини — вырвалось, но нас никто здесь не слышит… Ты спрашиваешь — почему? Я как будто обрадовался, когда Гитлер напал на Советский Союз. Решил, что теперь-то уж бошам обязательно будет крышка.
— А разве это не так? Я уверен, что русские победят. У меня самого тогда словно прибавилось силы.
— Ты не понял меня. Почему русские должны воевать за французов? Помнишь, что говорил Торез: народ сам может освободить себя от оккупантов. Он никогда не станет на колени перед Гитлером, ни перед кучкой предателей, готовых делать все, что им только прикажут. И у меня тоже появилась еще большая уверенность — вся Франция будто почерпнула новые силы, но перед русскими я как будто испытывал какую-то вину. Им самим нелегко достается.
— Нет, я думаю иначе, — возразил Шарль Морен. — И мы и русские воюем с фашизмом. Это один фронт, а мы как солдаты в окопах — каждый имеет свой сектор обстрела. Разве мы не помогаем русским, когда пускаем под откос немецкие поезда во Франции?.. Если говорить об угрызении совести, я испытывал это по другому поводу. Мы не смогли вовремя остановить фашистов в Европе. Это началось в Испании, может быть раньше. Тогда Гитлер почувствовал свою силу, точнее — свою безнаказанность. Мы не приструнили своих предателей — того же Лаваля. Чемберлен и Даладье тайком подзуживали Гитлера, а мы не смогли рассказать народу правду, не смогли предостеречь его. Теперь за это приходится платить.
— Да, — согласился Рене, — теперь мы платим за все, но дороже всего за то, что отвернулись от русских. Не мы, конечно, — наше правительство. Зато уж теперь этого не будет. Мы не допустим…
— Не горячись, — Морен остановил приятеля. — К сожалению, в Елисейском дворце не всегда прислушиваются к тому, что говорят в народе.
— А если народ молится на Россию и взирает на нее с надеждой, как верующий на господа бога?
— Да, это верно, но Петэн тем временем посылает добровольцев на советско-германский фронт, и они там воюют на стороне немцев. Слыхал — они дрались под Бородином, как сто лет назад, при Наполеоне.
— Это фашисты, те же кагуляры… Но послушай, что я расскажу тебе… Я недаром, вспомнил про господа бога. Этой зимой мне пришлось быть в Южной Франции, на побережье. Может, слышал про городок Сен-Порт, недалеко от Марселя. Так вот что там произошло, когда немцы подходили к Москве. В Сен-Порте жили две эмигрантки из Праги. Чешки. Совсем молодые. Одну из них звали Степанка, другую — не помню. Они не пропускали ни одной службы в церкви — молились о победе русских, и все, кто бывал в церкви, поддерживали их. Церковь святой Клары стоит высоко на холме, из города к ней ведет каменистая крутая дорога. И вот эти женщины дали обет богу, что, если случится чудо и немцев прогонят от Москвы, обе они босые и в рубищах пройдут через весь город с горящими свечами, поднимутся на холм и перед алтарем вознесут благодарность богу. А зима в этом году даже на юге была очень суровая… Ты представляешь себе, что творилось в городке, когда русские разбили немцев под Москвой! Все жители вышли на улицы, когда в воскресный день две эти женщины, босые, в рубищах, накинутых на голое тело, шли с распущенными волосами через город. Они несли зажженные свечи, пели псалмы, а позади них шла целая процессия. Люди тоже пели псалмы и несли горящие свечи. Ты меня знаешь, я не верю ни в черта, ни в его бабушку, но это зрелище так меня захватило, что я готов был сам идти со свечой и петь псалмы во славу Москвы!.. У меня и сейчас стоит перед глазами эта старая церковь на голом холме, где растут только несколько пиний, и две босые женщины в белых рубищах, с израненными, посиневшими от холода ногами, идущие впереди толпы… Не забудь, что это был конец декабря… Вот что я видел на юге Франции.