А сварщики, когда вокруг не было посторонних, горстями насыпали в швы мелкий шлак, пыль и сверху заваривали тонким слоем металла. Броня, опорные узлы едва держались, но внешне все выглядело добротно и крепко… Еще портили измерительный инструмент, шаблоны, угольники. Поэтому листы приходили в цех перекошенные, не подходили один к другому, их браковали и возвращали обратно в заготовительный цех…

Но вдруг разразилась беда. Кто-то из сварщиков перестарался — «фердинанд» развалился во время погрузки его на платформу. Не надо было быть специалистом, чтобы обнаружить причины: виновны сварщики!.. Всех арестовали прямо в цехе. Двое суток сварщики сидели в бункере. На третий день всех русских увезли в Маутхаузен, в блок № 20.

Блок № 20… Гитлеровцы называли его карантином или комиссарен-блоком, но заключенные дали ему иное название — камера смертников. Рядом с двадцатым стоял такой же грязно-зеленый, с такой же плоской крышей барак девятнадцать. От лагеря оба эти строения отделяли трехметровая стена и проволочный забор под током высокого напряжения. Тесный дворик между бараками освещал прожектор, и на каменных башнях, поднимавшихся над стеной, расхаживали часовые. Стволы пулеметов постоянно глядели на комиссарен-бараки.

Зимой сорок пятого года в двух карантинных бараках содержалось около восьмисот заключенных. В большинстве своем это были советские политработники и офицеры. Тот, кто переступал ворота комиссарен-блока, исключался из списков лагеря, считался мертвым. Каждое утро заключенные подкатывали к двадцатому блоку телегу, обитую жестью, нагружали ее мертвецами, впрягались вместо лошадей и тащили телегу к дверям крематория. Комендант Цирейс ставил на вид надзирателю блока, если трупов было не много…

Электросварщиков привезли в лагерь утром и загнали в двадцатый блок. Капо пересчитал — одиннадцать. У входной двери лежали неубранные трупы. Капо деловито сказал вахтману, кивнув в сторону мертвых:

— Этих тоже одиннадцать — забирайте… Изменений в составе не произошло…

Был мглистый, пасмурный день, и в бараке горел тусклый электрический свет. Капо велел приступить к генеральной уборке. Он развлекался этим почти каждый день. Во двор вытащили столы, скамейки, матрацы, настежь распахнули двери, и январский холод ворвался в барак. Многие узники были в одном нижнем белье. Немеющими руками они ледяной водой мыли полы. Потом скамейки, столы, матрацы вносили обратно. Работу кончили только к обеду.

Капо не покидал барака. Он что-нибудь да придумывал, чтобы досадить заключенным. Когда в обед принесли бидоны с баландой, капо приказал вылить суп в умывальники.

— Жрите из корыт, свиньи… А ну, кому больше достанется?!

Капо ждал, что сейчас начнется свалка. Но ее не было. Кто-то негромко сказал:

— Первая группа, идите…

К умывальнику подошло несколько десятков человек, они достали ложки и начали есть. Человек, который отдал команду, сказал Андрею и его товарищам по заводу:

— Вы тоже идите… По двадцать ложек на каждого.

Надзиратель вдруг разозлился, пустил в ход резиновую дубинку:

— Жрите все! Видно, не проголодались… Завтра вылью на пол.

Капо ушел из барака…

Те, кто подошли первыми, уже проглотили свои двадцать ложек баланды. Их места заняли другие.

— По десять ложек, — напомнил тот же заключенный.

И все беспрекословно подчинились этому человеку в зеленом офицерском кителе.

Только один узник с серым, опухшим лицом вдруг истерически закричал:

— Дайте мне хоть раз наесться вволю!.. Больше ничего мне не надо!..

Заключенный в офицерском кителе подошел и сказал коротко:

— Ешь… Бери мою порцию, лейтенант…

Но лейтенант с опухшим бескровным лицом отхлебнул несколько ложек и отошел.

— Не могу я, товарищ Севастьянов… Рассудок, видно, мутится…

— Держи себя в руках, лейтенант… Недолго осталось.

Севастьянов умолк, заметив рядом с собой новичков, присланных в двадцатый блок только сегодня.

Надзиратель выполнил свою угрозу и на другой день приказал вылить баланду на пол, в асфальтированные желоба, по которым стекала вода из умывальников. Но и на этот раз в умывальной не было давки. Сначала ели всё те же несколько десятков. Среди них был и Андрей Воронцов. Стоя на коленях, он черпал с пола остывшую баланду. Отсчитав двадцать ложек, Андрей отошел.

Вечером с ним заговорив Севастьянов.

— Ты коммунист? — спросил он.

— Коммунист…

— За что послали в двадцатый блок?

— Портили самоходки… «фердинанды»…

Андрей рассказал, что произошло на заводе «Геринг-верке».

— На остальных можно надеяться? — спросил Севастьянов.

— Вполне. На заводе работали хорошо…

— В таком случае вот что…

И Севастьянов посвятил Андрея в тайну двадцатого блока.

Севастьянов жил в блоке больше месяца. Но еще до него здесь начали готовить восстание. Теперь уже никого не осталось из тех, кто это задумал: в двадцатом блоке не живут долго. Но идея восстания продолжала теплиться; она, как эстафета, от одних заключенных переходила к другим — от смертников к смертникам, словно от поколения к поколению. Главное, что требовалось прежде всего, — подготовить ударную группу, которая должна начать восстание. Это могут сделать только физически сильные люди. Для этого люди должны лучше питаться. Вот почему голодные отдавали в блоке часть своей пищи более сильным. Отдавали не только баланду, ко и треть скудного хлебного пайка. А ведь надо представить, что означает для голодного человека каждая крошка хлеба… И тем не менее каждый заключенный офицер и политработник добровольно отдавал треть своего пайка в фонд восстания…

Андрей вспомнил другое — очередь за смертью у крематория. Те тоже были голодные, истощенные до предела люди. Но те потеряли волю к борьбе, перестали сопротивляться, а значит — жить. Как же сильна должна быть воля заключенных в блоке людей, если они, преодолевая нестерпимые муки голода, сами отдают скудную свою пищу товарищам…

— Но ведь мы коммунисты, — ответил Севастьянов, — в том все и дело…

Севастьянов рассказал, что заключенные комиссарен-блока разбиты на сотни. Одной из сотен руководит он, Севастьянов. Возглавить восстание поручено майору Павлову. Он летчик, недавно сбитый над Веной.

В сотнях есть свои агитаторы. Это благодаря им удалось установить дисциплину в умывальной при раздаче баланды. Капо бесится, по ничего не может поделать. Люди, вопреки всему, сохраняют чувство собственного достоинства. Они умирают, но не дерутся из-за лишней ложки жидкого супа…

…И вот наступил день 2 февраля 1945 года. Он тянулся невероятно долго. Обед снова принесли в умывальную и вылили в асфальтовые желоба. Кто-то опять сорвался, мучимый голодом. К нему подошел агитатор, пожилой, изможденный армейский политработник Потапов. В начале войны он служил комиссаром штаба. В двадцатом блоке никто не скрывал своей настоящей фамилии, Потапов спал на одних нарах с Андреем. Он и сказал ему:

— Уж если умирать, так под своим именем… Как корабли под боевым флагом…

Потапов сам едва держался на ногах от истощения. Он подошел к заключенному, который перестал владеть собой, отвел его в сторону, заговорил спокойно и убежденно. Ведь осталось ждать совсем немного… Вот он, Потапов, выглядит куда хуже — кожа да кости, но все же он держится… А если так мучит голод, пусть капитан съест его хлеб…

Слова агитатора-коммуниста подействовали… Потапов убедил капитана. Но сам агитатор не дожил нескольких часов до восстания. Вскоре после этого разговора он отошел в сторонку, присел в уголке и умер тихо, как умирали в лагере многие люди… Он оставался агитатором до последнего своего вздоха…

Восстание началось среди ночи.

Началось с того, что захватили спящего капо и повесили его в бараке. Дали знать в девятнадцатый блок. Потом вытащили во двор скамейки, столы, все, что только было и бараке… Кто-то покрикивал, командовал, торопил… Часовые на башне равнодушно наблюдали это привычное зрелище — блоковый надзиратель не раз устраивая среди ночи такие представления, приказывал заключенным на морозе тереть кирпичом столы и мыть их холодной водой…