Вполне возможно, что в 1939–1940 годах он представлял себе военно-морскую разведку главным образом в виде существовавшей двадцать пять лет назад комнаты 40, обеспечивавшей адмиралтейство и министерство иностранных дел сенсационными фактическими данными — результатами дешифрования радиообмена противника.
В 1939 году таких данных разведка дать не могла, Да и надеяться на их получение не было никаких оснований: дешифровальная служба, как и все остальное, относящееся к обороне, после того как Керзон добился в 1922 году перевода ее из адмиралтейства в гражданское ведомство, полностью захирела. Кабинету и начальникам штабов видов вооруженных сил срочно требовались неопровержимые и исчерпывающие данные, но они могли получить лишь отрывки разрозненной информации, собранной в результате длительных обсуждений, споров и догадок. Огромный запас знаний, который позволял на более поздних этапах войны без труда извлекать из них надежную информацию, надо было еще накапливать и создавать. Поэтому, когда Черчилль пожелал получить и опубликовать для всего мира точные и вместе с тем обнадеживающие цифровые данные о потопленных немецких подводных лодках и о строительстве Германией новых подводных кораблей, он оказался в весьма затруднительном положении.
Годфри сталкивался с Черчиллем на двух фронтах: во-первых, как руководящий работник военно-морского штаба, отвечавший за получение разведывательных данных и за сохранение их в тайне, и, во-вторых, как руководитель, направлявший работу отдела информации, который, подчиняясь капитану 1 ранга Брукингу, отвечал за то, чтобы, получив от адмиралтейства по возможности более полную и широкую информацию, удовлетворять запросы общественного мнения и следить за тем, что печатается в национальных газетах и журналах. Позднее начальник разведывательного управления ВМС освободили от этих двойных обязанностей — лесника, охраняющего дичь, и браконьера. И хотя эта мера была логичной, практичной она выглядела только на бумаге. Кто же, как не начальник разведывательного управления, располагавший наиболее полными знаниями о противнике, об операциях и о требованиях сохранения тайны, мог лучше других судить о том, что можно и что нельзя передавать органам печати и радиовещательной корпорации Би-Би-Си. Фактически, как об этом говорилось в третьей главе, это была работа постоянно и тесно связанная с политикой, требовавшая непрерывных консультаций с другими видами вооруженных сил, подлежащая вмешательству со стороны официальной цензуры, отвлекавшая начальника разведки и его офицеров от решения главных задач и поэтому приносившая разведке скорее вред, чем пользу.
Следовательно, речь шла о таком положении, которое больше, чем что-либо другое в адмиралтействе, могло привлечь внимание Черчилля, ибо первый лорд адмиралтейства очень часто — и надо сказать, вполне обоснованно — считал себя журналистом. Черчилль считал себя способным и имеющим право на особый, только ему присущий подход к английскому народу; он не боялся, если это соответствовало его стремлению служить интересам страны, ведущей войну, исказить правду или преподнести что-нибудь в розовом свете.
Положение осложнялось, а неизбежность столкновения Годфри с политиками усиливалась еще и потому, что в 1939–1940 годах министерство информации выступало с жесткой критикой цензоров и их покровителей, стремясь получить правдивую информацию о ходе войны. В адмиралтействе, получившем в отношении информации репутацию самого скрытного вида вооруженных сил, шел ожесточенный спор, из которого первый лорд, разумеется, хотел выйти победителем.
Вместо того чтобы направить все усилия на добывание информации, а не сидеть и не ждать, пока она поступит сама, то есть вместо того чтобы создать, по его выражению, «наступательную» разведку, Годфри вынужден был заниматься урегулированием конфликтов с управлением информации, а также удовлетворением просьб и требований первого лорда адмиралтейства, которые обычно начинались словами «прошу вас доложить мне…» или «прошу вас сообщить, почему… не было сделано». В своих воспоминаниях Годфри писал:
«Такие просьбы и требования передавались нам, как правило, поздней ночью и являлись для прибывавших на службу утром полной неожиданностью. Формулировки в них были настойчивыми, часто даже резкими и суровыми, ответы на вопросы обычно требовались к определенному времени, например к 17.00… Они неизбежно заставляли нас «обороняться» и являлись для нас тяжелой дополнительной нагрузкой к напряжению первых месяцев войны».
На вопросы и требования Черчилля необходимо было в течение нескольких часов давать полные и убедительные ответы, причем такого содержания и в такой форме, которые исключили бы возникновение новых вопросов или, что еще хуже, неудовлетворенность ответами на уже поставленные. Вот тогда-то Годфри и оценил незаменимую роль своего личного помощника лейтенанта добровольческого резерва ВМС Яна Флеминга, сидевшего в комнате 39. Опыт работы Флеминга в агентстве Рейтер помог ему приобрести «чувство прессы», благодаря которому он запросто, без особого напряжения «расправлялся» с любым запросом, как бы резко он ни был сформулирован. Ко времени второго завтрака или чуть позднее на столе Годфри обычно появлялся проект справки по затронутым вопросам, подписанный небрежными инициалами «17F» или просто «F». После обсуждения проекта с некоторыми другими заинтересованными инстанциями Годфри обычно одобрял его и отправлял к мисс Кэмерон, печатавшей наиболее ответственные документы адмиралтейства. Затем документ направлялся в канцелярию первого лорда для доклада «бывшему моряку», который в период между вторым завтраком и 17.00 всегда отдыхал, чего сотрудники его штаба не могли позволить себе до самого позднего вечера.
В начале войны Черчилль стремился получить путем таких запросов и требований не столько разведывательную информацию, сколько информацию для оглашения и завоевания таким образом популярности. Однако, когда дело коснулось вопроса о потоплении немецких подводных лодок, в запросах об информации постепенно стал превалировать разведывательный аспект. Но прежде чем перейти к описанию сложной конфронтации между первым лордом адмиралтейства, первым морским лордом и начальником разведывательного управления ВМС, позвольте отметить, что однажды Годфри наблюдал за подготовкой одного из выступлений Черчилля по радио, касавшегося главным образом военных действий на море. В один из октябрьских дней 1939 года поздно вечером Черчилль попросил Годфри присутствовать при диктовке им проекта своего выступления, чтобы проверить, все ли факты, которые он упомянет, соответствуют действительности. Ниже мы приводим отрывок из воспоминаний Годфри:
«Мне хорошо помнится обстановка в его кабинете: высококвалифицированная стенографистка, молчаливая машинистка, печатавшая три экземпляра текста выступления на половинных листах стандартной писчей бумаги, длинные паузы для нескольких глотков виски с содовой, необыкновенно большие сигары и сам господин Черчилль в помятой обеденной куртке, диктовавший и непрерывно расхаживавший при этом по просторному кабинету, не обращавший внимания ни на падающий на жилет пепел сигары, ни на выплескивающееся на него же виски с содовой… Он диктовал предложение за предложением, и это, казалось, не требовало от него ни малейшего напряжения ума.
Время от времени он делал некоторые поправки, которые каким-то волшебным, непонятным для меня образом вносились в текст. Мое вмешательство и незначительные поправки охотно принимались и тоже вносились в текст.
Через какие-нибудь две минуты после окончания диктовки три прекрасно отпечатанных экземпляра выступления были быстро разложены и скреплены; один из них я должен был взять с собой и сделать свои замечания к десяти часам утра следующих суток. Потом все это было сведено до своеобразного «белого стиха». Такого рода «стихи» я видел позднее в хранилищах Би-Би-Си. Черчилль использовал их во время своего обращения по радио ко всему миру.
Это был единственный случай, когда мне была предоставлена возможность быть свидетелем рождения одной из тех речей, которые вселяли надежду и поднимали дух многих миллионов людей в разных уголках земного шара».
