Их повлекло к нему, как когда-то его к арфисту – безо всяких причин, безо всяких вопросов, одним лишь необъяснимым чутьем. Землеправители Обитаемого Мира и четверо волшебников тихо стояли перед ним. Они не знали, что сказать Звездоносцу, представшему перед ними во всей его мощи и скорби; они просто отзывались на что-то в нем, на то, что принесло мир на древнюю равнину.
Он посмотрел на лица, которые так прекрасно знал. Они были искажены горем и страданием, горем о Высшем и об их собственных мертвых. Отыскав среди них Элиарда, он почувствовал, как забилось его сердце, – забилось быстро и болезненно. Такого лица у Элиарда он не видел никогда – бесцветным и суровым, как голая зимняя земля, было это лицо. Треть хедских земледельцев увезут с равнины домой, на остров, чтобы похоронить их на родных, промерзших холмах. Моргон не знал, как утешить брата, но когда тот, храня молчание, посмотрел на него, что-то новое появилось в его глазах, чего не было прежде в неизменном многовековом наследии князей Хеда, – казалось, Великая Тайна прикоснулась к нему.
Моргон перевел взгляд на Астрина. Тот казался все еще ошеломленным смертью Хьюриу и внезапно свалившейся на него немалой властью.
– Прости, – сказал Моргон. Это слово показалось ему столь же легким и ничего не значащим, как снег, лежащий на каменных глыбах за его спиной. – Я чувствовал, как он умирает. Но я не мог... Ничем не мог ему помочь. Я перечувствовал столько смертей...
Единственный белый глаз, казалось, заглянул в самую его душу.
– Ты жив, – прошептал Астрин. – Высший. Ты уцелел, чтобы наконец назвать себя по имени, и этим утром ты принес нам мир.
– Мир. – Он ощутил спиной камни, холодные как лед.
– Моргон, – негромко произнес Данан, – когда мы увидели падение башни, никто из нас не надеялся дожить до новой зари.
– И сколько из вас не дожили... Погибло столько твоих рудокопов.
– Да, многие не дожили. Я владею огромной горой, поросшей деревьями. Ты вернул ее нам – вернул наш дом, куда мы скоро снова придем.
– Мы дожили до того, что увидели, как переходит власть от Высшего к его наследнику, – сказал Хар. – Мы заплатили за то, что видели, но... Но мы уцелели.
Глаза его были до странности теплыми. Он поправил плащ, свисающий с исхудавших плеч, – старый жилистый король, сберегший в сердце воспоминания о начале мира.
– Ты вступил в поразительную игру и выиграл. Не сокрушайся о Высшем. Он был стар, и власть его близилась к концу. Он оставил тебе Обитаемый Мир, охваченный войной, почти невыносимое наследие и все свои надежды. Ты не подвел его. Теперь мы можем разойтись по домам в мире, не страшась чужих у наших порогов. Когда дверь внезапно распахнется навстречу зимним ветрам и мы обернемся от наших теплых очагов, ища Высшего в доме, – им будешь ты. Он оставил нам щедрый дар.
Моргон хранил молчание. Несмотря на все их слова, горе вновь коснулось его, не сильно, точно едва занимающееся пламя, он ощутил ответную печаль за каждого из них – такую, какую не могут ни выразить, ни утешить никакие слова. Он искал ее, столь подобную его собственной, и нашел в Мэтоме, усталом и омраченном смертью кого-то из самых близких. Моргон шагнул к нему.
– Кто?
– Дуак, – ответил король. Он тяжело и хрипло вздохнул, стоя, темный, как привидение в белизне снегов. – Он отказался оставаться в Ане... Первый раз в жизни я проиграл спор. Мой земленаследник с глазами, как море...
Моргон опять был нем и думал, как много связей разорвалось для него, какое множество смертей в нем не отозвалось. И внезапно сказал, вспомнив:
– Ты знал, что Высший придет отсюда.
– Он сам назвал себя, – сказал Мэтом. – Мне не требовалось видеть этого во сне. Погреби его здесь, где он предпочел умереть. Да покоится он в мире.
– Не могу, – прошептал Моргон. – Я был его погибелью. Он об этом знал. Он все время знал. Я был его жребием, а он моим. Наши жизни были одной непрерывной, переплетенной игрой в загадки... Он выковал меч, который, как он знал, поразит его, а я принес его сюда, к нему. Если бы я подумал, если бы я знал...
– И что бы ты сделал? Ему не хватало сил завершить древнюю войну; он знал, что с ней покончишь ты, если он отдаст тебе свою мощь. Он выиграл эту игру. Прими все так, как есть.
– Не могу... Пока не могу.
Он положил руку на камни, помолчал, поднял голову, ища в небе нечто такое, чего не мог найти в своей душе, но лик неба был неподвижен и бледен.
– Где Рэдерле?
– Некоторое время она была со мной, – сказала Моргол. Лицо ее было невозмутимо, точно зимнее утро, овевающее мир тишиной. – Она ушла, как мне подумалось, искать тебя, но, возможно, ей тоже требуется время, чтобы излить свое горе.
Моргон встретился с ней глазами. Моргол улыбалась, и улыбка эта коснулась его сердца.
– Моргон, он мертв. Но ты, хотя и ненадолго, дал ему то, что он мог по-настоящему полюбить.
– Ты тоже, – прошептал он.
А затем повернулся и пошел вперед, чтобы найти для себя утешение где-нибудь в своем Обитаемом Мире. Он стал снегом или воздухом, или, возможно, остался собой; он не был уверен ни в чем, знал только, что не оставил следов на снегу, следов, по которым кто-нибудь мог бы его найти.
Он странствовал по земле, принимая множество обличий, восстанавливая разорванные связи, пока не осталось ни дерева, ни насекомого, ни человека в Обитаемом Мире, которого он не ощутил бы, – кроме одной женщины. Ветра, которые прикасались ко всему в своем беспредельном любопытстве, поведали ему о лишившихся крова военачальниках и простых людях в Имрисе, нашедших пристанище при дворе Астрина, о торговцах, борющихся с морем, чтобы доставить зерно из Ана в Херун и пиво с Хеда в разоренную войной землю. Они сообщили ему, когда и как вернулись в Остерланд туры и как анский король вновь подчинил мертвых в землях трех уделов. Они слышали, как волшебники в Кэйтнарде совещаются и думают о восстановлении великой Лунголдской школы, в то время как Мастера спокойно разгадывают последние из неразрешенных загадок, которые остались в их списках. Он чувствовал, что Хар ждет его у своего зимнего очага с бдительными волками у колен. Он видел, как глаза Моргол глядят сквозь стены ее замка и через ее горы, снова и снова ища его, ища Рэдерле, раздумывая об их судьбах.
Он попытался положить конец своей скорби, целыми днями пребывая на окраинах пустошей, складывая вместе головоломки, все игры арфиста, действие за действием, и постепенно понимая, что к чему. Но понимание не дало утешения. Он попытался играть на арфе, необозримой, как ночное небо, полной столь же бесчисленных звезд, но даже это не принесло ему мира. Лишенный покоя, он шел с холодных нагих вершин в тихие леса, забредал на огонек в трактиры и усадьбы, где его сердечно приветствовали, как путника, вошедшего с холода. Он не знал, к чему стремилось его сердце; почему призрак арфиста беспрерывно странствует в его душе и никак не может успокоиться.
Однажды он выбрался из снегов на северных пустошах, побуждаемый идти на юг – сам не зная почему. Во время этого странствования он менял обличья – одно за другим, и ни в одном из них не обретал мира. Он повстречался с весной, идущей на север, и беспокойство его стало еще острее. Ветра, прилетавшие с запада и с юга, приносили запах вспаханной земли и солнечного тепла. Они ударяли по его арфе, и она звучала неожиданно нежно, но ему не хотелось нежности. Он брел лесами в образе медведя, прочертил черной соколиной линией полуденное солнце, встававшее перед ним. Три дня он ехал верхом на бушприте торгового корабля, который стремительно бежал по ревущим волнам, пока матросы, которым надоели странные неподвижные глаза неведомой морской птицы, не прогнали его. Он двигался вдоль Имрисского побережья, лётом, ползком, галопом в табуне диких лошадей – пока не добрался до Меремонта. И далее – по запаху своих воспоминаний – к Равнине Ветров.
На равнине он обрел образ князя Хедского – с руками в шрамах и звездами во лбу. Эхо битвы окружило его; трава заколыхалась, точно порванные струны арфы. Клинок света от заходящего солнца ударил ему в глаза. Он повернул голову и увидел Рэдерле.
