– Но почему же? – Слезы пылали в его глазах. Или пот? Он протер глаза, и ладони его снова взялись за плечи Высшего, словно требование удержать его в этом облике. – Ты бы мог убить Гистеслухлома одной мгновенной мыслью. Вместо этого ты ему служил. Ты. Ты выдал ему меня. Или ты так долго был его арфистом, что позабыл свое имя?

Высший сделал шаг в сторону. Теперь уже плечи Моргона удерживались крепкой хваткой.

– Подумай. Ты – Мастер Загадок.

– Я играл, потому что ты меня вызвал. Но я не знаю почему...

– Подумай. Я нашел тебя на Хеде, невинного, невежественного, знать ничего не знающего о своем жребии. Ты даже арфой не владел. Кто в Обитаемом Мире побудил бы тебя к твоему могуществу?

– Волшебники, – процедил Моргон сквозь зубы. – Ты мог бы остановить разрушение Лунголда. Ты был там. Волшебники могли бы спастись и не утратить свободы, могли бы обучить меня защищаться так, как это требуется...

– Нет. Если бы я прибег к мощи, чтобы остановить тот бой, я бы оказался втянут в сражение с Властелинами Земли задолго до того, как был готов. Они бы сокрушили меня. Подумай об их лицах. Вспомни их. Лица Властелинов Земли, которые ты видел в горе Эрленстар. Я из них. Дети, которых они когда-то любили, были погребены в недрах горы Исиг. Как бы мог ты, во всей своей невинности, понять их? Их жажду и беззаконие? Да кто в Обитаемом Мире научил бы тебя этому? Ты хотел выбирать. Я тебе позволил. Ты бы мог принять мощь в том виде, в каком получил ее от Гистеслухлома, – беззаконную, разрушительную, не знающую, что такое любовь. Или ты мог бы поглощать тьму, пока не придал бы ей облик, не постиг бы ее, – и по-прежнему требовал бы еще и еще. А когда ты вырвался из-под власти Гистеслухлома – почему ты стал преследовать меня, а не его? Он забрал у тебя мощь землезакона. Я забрал твое доверие, твою любовь... ты преследовал то, что больше ценил...

Ладони Моргона раскрылись и снова сомкнулись. Дыхание скребло ему горло, точно острыми зубьями бороны. Он постарался успокоиться, чтобы суметь облечь в слова решающий вопрос:

– Чего ты хочешь от меня?

– Моргон, подумай.

Знакомый ровный голос стал внезапно ласковым.

– Ты можешь объять сердце дикого Остерланда, ты можешь объять ветер. Ты видел моего сына, мертвого и погребенного в горе Исиг. Ты принял от него звезды твоего предназначения. И во всей своей мощи и гневе ты нашел дорогу сюда, чтобы окликнуть меня по имени. Ты мой земленаследник.

Моргон хранил молчание. Он вцепился в Высшего так, словно у него внезапно ушла из-под ног земля. Он услышал собственный голос, неестественно отрешенный, звучащий издалека.

– Твой наследник...

– Ты Звездоносец, наследник, которого провидели мертвые Исига, которого я ждал много веков, почти утратив надежду. Как ты думаешь, где источник власти над землезаконом, которую ты получил?

– Я не... Об этом я не думал. – Голос его упал до шепота. Тут он подумал о Хеде. – Ты отдаешь мне... Ты возвращаешь мне мой Хед.

– Я отдаю тебе после моей смерти весь Обитаемый Мир, потому что ты любишь его, даже его призраков, трудолюбивых землепашцев и гибельные ветра...

Он замолчал, поскольку из горла Моргона вырвался какой-то звук. Лицо его было залито слезами, ибо загадки – тесьма за тесьмой – вплетались в хитрый узор вокруг сердцевины башни. Руки его расслабились; он соскользнул к стопам Высшего и припал к ним, склонив голову и прижав к сердцу сомкнутые, в белых шрамах, руки. Он утратил дар речи; он не знал того языка тьмы и света, которому станет внимать сокол, столь безжалостно изменивший его жизнь. Он безотчетно вернулся мыслями к Хеду; казалось, его остров лежит так же, где бьется сердце, – под его руками. И тогда Высший преклонил перед ним колени, подняв лицо Моргона своими руками. Глаза его были глазами арфиста, темными, как ночь, и больше не безмолвными, но полными страдания.

– Моргон, – прошептал он. – И надо же мне было тебя так полюбить.

Он обнял Моргона, обволакивая своим молчанием, пока Моргон не начал чувствовать, что его сердце, и стены башни, и звездное ночное небо за стенами – не из крови, камня и воздуха, но из молчания арфиста. Он все еще беззвучно кричал, страшась коснуться арфиста и обнаружить, что тот почему-то вновь изменил свое обличье. Что-то жесткое и острое, подобное скорби, врывалось в его грудь, в горло, но то не была скорбь. Он спросил, превозмогая боль и чувствуя боль Высшего:

– Что произошло с твоим сыном?

– Он стал жертвой той войны. Его лишили мощи. Он не мог больше жить... Это он вручил тебе звездный меч.

– И ты... С тех пор ты был одинок. Без наследника. С одной лишь надеждой.

– Да. Я жил таясь тысячи лет, жил только надеждой. С грезой мертвого малыша. А потом появился ты. Моргон, я сделал все, что был должен, чтобы ты остался в живых. Все. Ты был моей единственной надеждой.

– Ты отдаешь мне даже северные пустоши. Я любил их. Любил. И туманы Херуна, и туров, и Задворки Мира... Я даже испугался, когда понял, насколько сильно их люблю. Меня влекло к каждому образу, и я не мог подавить в себе желание...

Боль вонзилась в его грудь подобно клинку, и он вздохнул – резко и страшно.

– Все, что я желал получить от тебя, – это истина. Я не знал... Не знал, что ты дашь мне все, что я любил.

Больше он не мог сказать ничего. Рыдания сотрясли его настолько сильно, что он не знал, сможет ли выносить свой привычный облик. Но Высший удержал его таким, каким он был, утешая его и уговаривая, пока Моргон не пришел в себя и не успокоился. Язык все еще не слушался его; он внимал шепоту ветров внутри башни, стуку нет-нет да и возобновлявшегося дождя. Лицо Моргона склонилось на плечо Высшего, и он не говорил ни слова, покоясь в молчании, пока вновь не раздался его голос – хриплый и усталый, но уже более ровный:

– Я не догадывался. Ты не позволил мне, ослепленному гневом, увидеть это.

– Я не смел позволить тебе увидеть слишком много. Твоя жизнь была в огромной опасности, а ты был мне так дорог. Я оберегал твою жизнь как только мог, используя свои силы, используя твое невежество, даже твою ненависть. Я не знал, простишь ли ты меня когда-нибудь, но вся надежда Обитаемого Мира была в тебе, и ты был нужен мне могущественный, смятенный, постоянно ищущий меня и не находящий, хотя я всегда был возле тебя.

– Я сказал... Я сказал Рэдерле, что если вернусь с севера, чтобы сыграть с тобой в загадки, то проиграю.

– Нет. Ты добился от меня правды в Херуне. Там я тебе проиграл. Я мог вынести от тебя все, кроме твоей нежности.

Рука Высшего погладила волосы Моргона, затем опустилась и опять крепко обхватила его за плечи.

– Ты и Моргол не позволили моему сердцу окаменеть. Я был вынужден оборотить все, что когда-либо ей говорил, в ложь. А ты снова сделал это правдой. Настолько великодушен ты был с тем, кого ненавидел.

– Все, чего я желал, даже когда сильнее всего ненавидел тебя, – это любого, убогого, нехитрого случайного повода тебя любить. Но ты лишь подбрасывал мне загадки... Когда я думал, что Гистеслухлом тебя убил, я скорбел, не зная сам почему. Когда я жил среди пустошей севера и моя арфа пела с ветрами, а усталость не давала даже думать, кто, как не ты, вызвал меня оттуда?.. Ты дал мне то, ради чего стоит жить.

Он поднял голову и увидел в глазах Высшего усталость, подобную его собственной, и безмерное, невероятное терпение, которое позволило ему так долго прожить одиноким и безымянным, преследуемым его сородичами в мире людей. Голова Моргона вновь склонилась к его плечу.

– Даже я пытался тебя убить.

Пальцы арфиста коснулись его лица, откинули волосы с глаз.

– Ты весьма успешно отводил от меня подозрения наших врагов. Но, Моргон, если бы ты не остановился в тот день в Ануйне, не знаю, что бы я сделал. Если бы я применил свою мощь для того, чтобы тебя остановить, ни один из нас после этого бы долго не прожил. Если бы я позволил тебе убить меня из отчаяния, поскольку мы завели друг друга в безнадежный тупик, мощь, которая перешла бы к тебе, могла бы сокрушить тебя самого. Вот я и задал тебе загадку, надеясь, что ты займешься ею, а меня, хоть на время, оставишь.