Валерка грамотно огрызался. Короткие злые очереди останавливали врага и не давали подойти на близкую дистанцию. Поле боя было усеяно несколькими десятками трупов, и это только то, что нам удалось разглядеть. Морпехи собирались дорого продать свою жизнь, чтобы обеспечить нам отход. Я повернулся к парню с рацией и молча кивнул. Тот щелкнул тангентой и бросил в эфир короткую фразу, затем повторил ее. Ответ пришел почти сразу. Все, связь установлена. Теперь осталось только действовать, а что ждет нас впереди, победа или провал, не знает никто.

Наш удар был неожиданным, а поэтому особенно страшным для противника. Пять-шесть длинных очередей скосили практически весь эшелон защиты, а Валеркина контратака довершила этот классический разгром. Эффект внезапности сыграл свою роль: прорыв удался. Почти чисто. Двое бойцов навсегда остались на огневом рубеже противника, погибнув в жестокой рукопашной схватке. Но все остальные вырвались из кольца.

Мы захватили даже не одну, как планировали, а две машины, выведя из строя остальные, и на максимально возможной скорости стали уходить из кольца, чтобы к вечеру соединиться с нашими товарищами. Всю дорогу Валерка угрюмо молчал и хмуро посматривал в мою сторону, и только когда мы догнали наших товарищей и в очередной раз сменили направление движения, хлопнул меня по плечу и тихо произнес:

– Спасибо, авантюрист. За парней спасибо.

– Прорвемся, – совсем не по-военному ответил я, и на душе у нас обоих стало как-то теплее и немного спокойнее. Хотя бы на время…

Каплей отстреливался умело и яростно. Выпуская по три-четыре пули короткими очередями, он практически без промаха валил одного противника за другим. Нас отделяли от него каких-то тридцать с небольшим метров, но мы из-за плотного обстрела не могли даже попытаться приблизиться к нему. Пару минут назад пулеметчик противника разворотил каплею колено пулей из крупнокалиберного пулемета, лишив его возможности передвигаться. Он умудрился сам перетянуть ногу ремнем и вколоть себе обезболивающее.

Тактика противника сразу изменилась. Нападающие отсекли нас от раненого, не давая приблизиться и вытащить его из-под огня. Да и самому каплею было просто невозможно вырваться из маленькой расщелины, в которую он успел нырнуть, скрываясь от обстрела. Теперь он, раненный, истекающий кровью, сдерживал бойцов противника огнем, не давая им возможности приблизиться к нам по руслу высохшей реки. Патроны у нас были на исходе, наш огонь не мог быть эффективным, и нам отводилась лишь позорная участь наблюдателей.

Каплей обернулся и, махнув рукой в их сторону, крикнул:

– Уходите, мать вашу! Уходите! У меня патронов еще на пару минут осталось!

Мы с Валеркой, как завороженные, не могли сдвинуться с места. Наконец у каплея вышел весь боекомплект. Мы видели, как он выложил перед собой четыре оставшиеся лимонки, отработанным движением разогнул усики, надел три кольца на пальцы правой руки, четвертую гранату зажал в правой ладони и замер. Мельком обернувшись, он встретился со мной взглядом.

– Пробейся и живи! – крикнул он и повернулся в сторону нападавших.

Увидев подходивших бойцов во вражеской форме, он резко выбросил руки вперед: гранаты, словно перезревшие виноградины с осенней лозы, сорвались с ладоней и покатились под ноги бежавших к нему темнокожих солдат. Практически одновременно прогремели четыре взрыва…

Наш грузовик, чихая глушителем и хлопая, словно акула пастью, сорванным капотом, мчится по выж женной солнцем равнине в облаках пыли, срезая изгибы петляющей дороги. Мы боимся взглянуть друг другу в глаза. Я вцепился в руль так, словно пытаюсь его раздавить, и только периодически сбрасываю ногу с педали газа, чтобы не опрокинуть машину на резком повороте, а затем опять с силой вгоняю педаль в пол. Слезы уже не текут, песок и пыль лезут в глаза. Приходится щуриться и то и дело, как в детстве, тереть глаза тыльной стороной ладони. Валерка полулежит на пассажирском сиденье сбоку от меня. Приступ малярии только что прошел, и его бледное лицо с потеками грязи от пота и запавшими глазницами напоминает трагическую маску. Наконец он приходит в себя, садится поудобнее, трет лицо ладонями и, ни к кому не обращаясь, говорит:

– Нам теперь с этим жить.

Я молча киваю. В зеркале заднего вида мелькает сосредоточенное лицо нашего главного проводника. Его зоркие глаза сканируют местность. Я просто давлю на педаль газа и веду машину в том направлении, которое он мне периодически указывает, а если я отклоняюсь от нужной линии, он меня корректирует. Этот молчаливый человек своим видом, энергетикой, жизненной позицией и бесстрашием помогает нам с Валеркой удержаться на плаву в этих непривычных для нас экстремальных условиях. Мы долго молчим…

Вообще все последующее время мы больше молчали, чем общались, а говорили большей частью о каких-то сиюминутных вещах. Только с течением времени, теперь, когда от событий меня отделяет четверть века, мне кажется, мы очень тепло и даже трогательно оберегали друг друга в тех непростых обстоятельствах.

Грузовик катится по африканской равнине, перескакивая через неровности почвы. Мотор надсадно воет, с трудом переваривая не самый чистый и пригодный для езды бензин, но другого у нас просто нет. Рессоры жалобно стонут от нагрузки, на зубах скрипит песок, и пыль забивает нос и глаза. Мы уходим от погони. Нет ничего более цельного и емкого, чем погоня, когда все твое существо обращается в действие независимо от того, кто преследует, ты или тебя. Это две части одного и неразделимого целого.

Казалось, этот скрип песка на зубах будет преследовать нас всю оставшуюся жизнь. Ноги нестерпимо ныли при каждом шаге. Но не идти было нельзя. Двигаться – это все, что нам оставалось делать. Проводники то появлялись, то исчезали в окружающих нас зарослях буша.

Мы тащились, как два наполеоновских гренадера, по чужой дороге, по чужой земле, которая никогда не будет нашей, но по которой мы были обязаны идти до конца. Вспомнились наши машины. Сколько их мы уже успели поменять за это время и какую хорошую службу они нам сослужили! Как было бы хорошо сейчас ехать, пусть даже в облаке вездесущей пыли, но ехать, а не идти. Я улыбаюсь своим мыслям и смотрю на своего товарища.

– Ты что, Борисыч, перегрелся? У тебя такой смешной и глупый вид, – удивленно глядя на меня, через силу роняет слова Валерка.

– Ты на себя посмотри, доходяга, – парирую я, смеясь. – Мы ведь дошли. Понимаешь, Валерка? Дошли.

Он останавливается и, тяжело дыша, смотрит в ту сторону, куда указывает рукой один из наших проводников. Мы видим знакомые очертания военного лагеря, родные цвета нашего камуфляжа и привычные силуэты отечественной военной техники. Наши!

Старший проводник приближается к нам и, прощаясь, пожимает нам руки. Его сухая, сильная ладонь словно генерирует силу и уверенность. Мы устало, но радостно улыбаемся, и наши проводники впервые за все время отвечают нам широкой белозубой улыбкой людей, честно и до конца исполнивших свой нелегкий долг. Как прекрасно, что они у нас были и что они провели нас через этот чертов Черный континент. Даже не через, а сквозь! Сколько же мы прошли, а точнее, сколько мы продрапали? Уму непостижимо! Я пытаюсь представить географическую карту и прочертить на ней подобие нашего маршрута. Получается с трудом. В голове крутится только одна мысль – мы дошли. И что бы нам потом ни предстояло пережить, сейчас это было лучшее, что могло с нами случиться.

На десятый день после возвращения в лагерь я попрощался с Валеркой: за мной прислали самолет, и высокие штабные чины услужливо сопроводили меня до аэродрома. Полет, еще полет, потом еще один полет, и вот наконец после четвертой пересадки я лечу в Москву. Родной город встретил меня дождем, больше похожим на слезы от безысходности и боли невозвратных потерь.