На нижнем этаже возле часового находился оберштурмфюрер Белинберг. Конечно, вышел специально, чтобы понаблюдать за своим недругом.

— Я на операцию, — сухо бросил в его сторону Ганс и, придерживая Валю за руку, вышел на крыльцо.

Через две минуты бричка выехала на улицу. На козлах сидели два полицая, позади ― шеф и его гостья. Часовой закрыл ворота.

Не прошло и пятнадцати минут, как снова послышалось цоканье копыт на мостовой.

Часовой выглянул в калитку ― у ворот стояла бричка. На заднем сидении виднелась фигура девушки. Ганс сидел рядом, уронив голову ей на колени. К калитке смело подошли трое. Шедшего впереди часовой узнал ― охранник Ганса, полицай Филинчук.

— Только поскорее, господа, — раздраженно сказал один по–русски и, обращаясь к часовому, добавил на чистейшем немецком языке: — Эта свинья опять напилась. Забыл письмо. Что‑то немыслимое… Скоро я с ним потеряю голову.

Филинчук и тот, что говорил по–немецки, направились к дому, а другой остановился у калитки.

— Что, Ганс назюзюкался с барышней? — насмешлива спросил часовой по–немецки.

— Ничего, проспится, — с сильным акцентом ответил по–немецки мнимый полицай.

В эту минуту из дома вышли те двое. Они уже приближались к калитке, как со стороны крыльца раздался голос оберштурмфюрера Белинберга:

— Часовой, задержать! Белинберг подбежал к калитке.

— Что здесь происходит?

— Оберштурмфюрер Белинберг? — досадливо спросил тот, что хорошо говорил по–немецки. —Мы с Гансом. Очень спешим…

— А где Ганс?

— Черт бы его побрал, вашего Ганса. Он напился и сейчас дрыхнет в бричке, не добудишься.

— Кто вы такой?

— Лейтенант Брюнер. Господин оберштурмфюрер, каждая минута дорога. Мы и так опаздываем.

— Документы?

— Черт возьми! — в бешенстве зашептал назвавший себя лейтенантом Брюнером. — Через полтора часа я должен встретиться с Бородачом как представитель Армии Людовой. Неужели вы думаете, что я собираюсь явиться к нему с немецкими документами в кармане?

— Я вас должен задержать…

— Да? Пожалуйста. Но прежде попрошу выдать мне письменное подтверждение о том, что вы мною предупреждены и полностью берете на себя ответственность за срыв операции.

— Отвечаю не я, а Ганс,

— Ага, Ганс… Я не виноват, что вы подсунули мне эту пьяную свинью. Через полчаса он проснется, но будет поздно.

— Что вы взяли в сейфе?

— Не в сейфе, а на столе. Документы, которые он подготовил для операции и забыл. Решайте, господин оберштурмфюрер.

Ситуация была необычной. «Ну что ж, ― подумал Белинберг, ― если Ганс сломает себе шею, это даже лучше. Вся ответственность на нем, у него особые полномочия».

— Пропусти, —сквозь зубы сказал Белинберг часовому. Он вышел за ворота и проводил взглядом скрывшуюся в темноте бричку.

Лошадьми правил Филинчук. Эрнст Брюнер сидел рядом на козлах. Петрович ― это был он ― стоял на коленях и поддерживал голову спящей Вали. При толчках из глотки Ганса вырывалось сердитое клокотание. Он еще ворочался, бормотал что‑то.

Их останавливали патрули, но одного слова «Ганс» было достаточно, оно действовало на полицаев, как пароль.

За Княжполем бричка, миновав последний пост, свернула к лесу. Там ждали партизаны. Валю осторожно перенесли на стоявшую у кустов подводу, уложили на сено.

Через минуту небольшой отряд молча тронулся в путь.

18. Расплата

Валя открыла глаза, увидела яблоневую ветвь, увешанную плодами, лицо склонившегося над ней Петровича и снова сомкнула веки. Тихо спросила:

— Ваня?

— Я, я, Валюша, — Петрович поцеловал ее в щеку. — Все в порядке, ты у своих.

— Ганс?

— Привезли. Еще не проснулся, но уже ругается… Губы девушки задрожали в улыбке, из закрытых глаз

потекли слезы.

— Поцелуй меня еще раз. И еще… Присядь, дай руку. Вот так. Никто не погиб?

— Нет. Все обошлось. Спасибо, родная. Ты выиграла и этот бой.

Валя открыла глаза. Петрович вытирал платочком слезы на ее щеках.

— Я плачу?

— Ничего, ничего…

— Мне пришлось выпить… Почти полстакана. Иначе ничего не вышло бы…

— Я понял. Я этого боялся.

— Это не отразится на ребенке?..

— Нет. Я спрашивал у врача.

— Хочу, чтобы он был здоровым.

— Он будет у нас молодчиной. В мать! Отправим тебя в тыл, поедешь к моей маме. Твоя война кончена.

— Буду скучать, переживать.

— Глупости. Ничего со мной не случится… Тебе дать молока? Свежее…

— Пожалуйста. Все пересохло внутри.

Петрович помог Вале сесть, она огляделась вокруг, поняла, что находится в саду возле знакомой хаты. Жадно припала к горлышку поднесенного Петровичем глиняного кувшина, долго пила.

— Хорошо… — сказала Валя, отрываясь от кувшина и вытирая капли молока с подбородка. — Теперь я понимаю Хлебникова. У него есть строчки: «Мне ничего не надо, лишь кружку молока да эти облака».

Петрович засмеялся.

— Ну, если пошли стихи, значит, дела наши хороши. К ним подбежал Василий Долгих.

— Просыпается…

— Иду! — торопливо отозвался Петрович и повернулся к жене. — Ты побудь тут на воздухе, прогуляйся. — И добавил с улыбкой: —А может, хочешь взглянуть?

— Никакого желания. Насмотрелась… Еще стошнит. Ты не беспокойся, я чувствую себя хорошо.

Ганс просыпался долго, трудно. Он сидел на скамье, опершись спиной о стенку, разбросав тяжелые руки, и то дергал, мотал головой, то мычал, бормотал ругательства. Возле него стояли врач Прокопенко и бывший полицай Филинчук.

Серовол, просматривавший захваченные документы, то и дело отрывался и поглядывал на «гостя».

Наконец Ганс кашлянул, чихнул, поднял руку, как бы пытаясь что‑то схватить в воздухе, и открыл правый глаз.

— Воды… — Глаз закрылся. Ганс всхрапнул, шевеля толстыми губами, пробормотал жалобно: — Я пить хочу. Неужели не соображаете?

В хату вошел Петрович. Увидев его, Прокопенко сказал:

— Этому буйволу моя помощь не нужна. Пойду к Вале.

— Воды!! — рявкнул Ганс и открыл оба глаза. — Филин… — Он осекся, увидев незнакомого усатого человека. — Что такое? Кто такой?

Петрович молчал, смотрел на Ганса как на попавшего в капкан волка.

Ганс с силой зажмурил глаза, встряхнул головой, словно отгоняя от себя бесовское наваждение, но это не помогло ― он снова увидел перед собой безбоязненно глядевшего на него в упор усатого человека.

— Почему без спроса?! Филинчук, холера, бога душу… Шкуру сниму!!

Но «телохранитель» не шелохнулся. Ганс торопливо сунул руку за пояс и не нащупал пистолета. Карманы также были пусты. Стиснув зубы, он оглядел незнакомую хату, пробежал взглядом по лицам Петровича, Филинчука, вставшего из‑за стола Серовола и, кажется, понял, что он у чужих. В глазах у Ганса появилась ярость, готовясь к рывку, он подобрался, втягивая голову в плечи.

— Сташевский, не делайте глупостей, —спокойно предупредил не спускавший с него глаз Петрович. — Иначе свяжем. Ведь вы не такой дурак, чтобы не понять, что ваша игра проиграна.

Бросив на Петровича полный ненависти взгляд, Ганс обмяк, бурно задышал, на его лбу выступили капельки пота.

— Еще раз предупреждаю, Сташевский, — сидеть спокойно!

— Капитан Серовол? — криво усмехнулся Ганс.

— Это не имеет значения.

— Нет, не Серовол, — догадался Ганс. — Парашютист. Специально прислали капкан для меня поставить. А второй? Неужели эта стерва, Валька. Она, она… Отца родного, значит, тоже она… Комсомолка, верность социалистической родине, пролетарии всех стран… Сколько я их своими руками…

— Все ваши преступления нам известны, — сказал Петрович. — Может быть, перейдем к делу?

— Дайте воды.

По знаку Серовола Филинчук принес большую медную кружку с водой.

Ганс со злобой посмотрел на своего бывшего телохранителя.

— Что ты тычешь наперсток? Ведро принеси, сволочь!

— Достаточно, — сказал Серовол, — Употреблять слишком много жидкости вредно,