В другой раз местная еврейская организация якобы возмутилась надписью на одном из стендов с религиозной литературой: «иудаизм». Местные сионисты утверждали, что этот термин использовали в своих высказываниях и книгах нацисты, и грозили устроить демонстрацию.
Я узнал об этом за несколько часов до начала «акции». Вооружившись ножницами, краской и клеем, быстро переделал надпись, придав ей какое-то нейтральное звучание, и принялся ждать посетителей.
Ближе к закрытию библиотеки пришло человек шесть — руководитель вышеуказанной организации, огромный бородатый детина, красивая молодая женщина и несколько юнцов, один из которых решил добиться скандала во что бы то ни стало. Все были страшно разочарованы, что надпись переделана, даже смущены этим и поминутно оглядывались на двери входа, явно кого-то ожидая. Я-то хорошо знал кого — и точно, к моменту предполагаемого скандала появилась «пресса» в лице двух анемичных девиц, невнятно пробормотавших название какого-то печатного органа. Они внимательно вслушивались в любезную беседу бородача с нашими стендистами. В нее все время влезал упомянутый юнец, который принялся высмеивать мой английский, делая вид, что не понимает меня. Я разобиделся, сказал, что мой английский наверняка лучше его русского и вообще защищать интересы исторической родины, о которой он с таким пылом здесь шумит, хорошо там, в Израиле, а не приставать с этими вопросами к советским командированным. А то видали мы таких крикунов… Бородатый вступился за меня, укорил юнца, мы еще полчаса поговорили об антисемитизме в СССР и США и закончили диспут. Борцы за счастье исторической родины двинулись к выходу, а юнец — к телефону-автомату, на который он давно посматривал. Я, любопытствуя, последовал за ним и встал за колонной прямо у него за спиной.
Набрав номер, он тут же, не обращаясь по имени к собеседнику, начал говорить:
— Ничего не вышло, они переделали надпись, их предупредил кто-то…
— ?..
— Да были только две девки, больше никого…
— !!!
— Ну это ваши проблемы. Мы уходим, все кончилось уже…
Ну, прямо как у нас в годы застоя, подумал я, и двинулся обратно к стендам. До конца работы, то есть до закрытия библиотеки в 22 часа, оставалось еще много времени. На следующий день в какой-то маленькой газетке поместили безразличную заметочку о происшедшем, малопонятную. Американцы расставались с реалиями «холодной» войны с не меньшим трудом, чем мы. То есть не все американцы, а «те, кому надо»…
У своих стендов мы работали сменами, и в свободное время библиотечные активисты и все, кому это было интересно, занимались нами: например, возили выступать в учебных заведениях и исследовательских центрах с рассказами о нашей выставке, о жизни в СССР, о перестройке.
Я побывал в нескольких местах, которые в 5-м Управлении традиционно числились «идеологическими центрами противника», разговаривал и выступал перед советологами и кремленологами: фамилии многих я встречал в наших разработках и ориентировках… Народ был знающий, толковый, групповые фотографии Политбюро их давно перестали интересовать. Одних только кафедр по русскому и советскому литературоведению в США в то время было около 500. Что уж говорить об остальном…
Нас поражала, а потом стала даже надоедать горячая привязанность американцев к Горбачеву: сами-то мы уже начинали разбираться кое в чем и восторги наших хозяев не торопились разделять.
Из трех ведущих вузов — Кембриджа, Гарварда и Массачусетского технологического — мне посчастливилось побывать в первых двух. Да, в таких университетах только и воспитывать будущих президентов США. Лучше и короче о них не скажешь…
Лос-Анджелес, или, как американцы называют его по первым буквам, «Эл Эй», а еще — «Большой апельсин», — назвать городом не поворачивается язык. Это 500 квадратных миль, он больше Нью-Йорка, Чикаго, Сан— Франциско и Филадельфии, вместе взятых. Этот город зависит от техники больше, чем любой другой город мира, и автомобиль здесь — самое необходимое устройство. Без автомобиля Эл Эй погиб бы даже раньше, чем вся остальная Америка, как и без воды, которая доставляется сюда по трубам за сотни миль.
Для авиапассажиров и экипажей летающих тарелок ночной Эл Эй — зрелище, от которого невозможно оторваться. Это океан огней, беспрерывно меняющихся красок — окна домов, реклама, светофоры, фары и габаритные огни автомобилей. Калейдоскопу нет конца, он уходит за все четыре горизонта. Описанный тысячекратно бульвар Сан Сет — традиционный вечерний не людской, а автомобильный променад: вы можете здесь похвастаться новеньким экстравагантным автомобилем (автомобильный парк в Калифорнии — самый замысловатый в Америке), мотоциклом, который дороже половины автомобилей, спутником — красавицей или красавцем, умопомрачительной прической, макияжем, одеждой. Многие автомобили — конвертибл — открытые, чтобы все это было хорошо видно. Длина Сан Сета — миль 40, по нему можно часами ездить, никуда не сворачивая и глазея по сторонам.
Если у вас в городе есть знакомые, вас обязательно повезут в район Беверли Хиллз и, благоговея, покажут особняки кинозвезд и американской «номенклатуры» — продюсеров, банкиров, юристов. Беверли Хиллз вылизан, много зелени, тишина, поют птички, чуть ли не за каждым углом вдоль домов медленно двигается полицейский автомобиль. Порядок здесь берегут так же трепетно, как у нас вокруг «номенклатурных» комплексов. По лужайкам и газонам, не торопясь, бродят негры с заплечными пылесосами — засасывают в широкие трубы осенние листья и редкий здесь мусор.
Как-то раз на улице услышал женский визг — привлекательная, элегантно одетая негритянка то ли потеряла что-то, то ли ее обокрали — собралась небольшая толпа, к которой я примкнул, деля с жителями Эл Эй их повседневные радости и печали. Из небытия мгновенно возникла женщина-полицейский, хмуро начала расспрашивать потерпевшую. Та продолжала громко кричать, слезы текли по щекам, размывая тщательно наложенные краски и блестки. На трехколесном мотоцикле подъехал другой полицейский — метров двух роста, широкоплечий красавец. Он тоже достал блокнот, слегка оттер плечом свою коллегу и широко улыбнулся потерпевшей, протянув ей белоснежный носовой платок. Это одновременно была улыбка мужа, любовника, деда и отца — но не экранная, а искренняя, настоящая, она произвела чудо, каких я мало видывал в своей практике человековедения.
Имущественное начало в негритянке мгновенно растворилось в ее женской сути, и через 5 секунд она, утирая слезы полицейским платком, уже нежно ворковала, что-то диктуя Аполлону в сержантской форме и пытаясь заглянуть ему в глаза с явной надеждой найти в них совсем не то, что у нее украли…
Наша выставка проходила в одном из корпусов, нет, не корпусов — зданий UCLA, или, как у нас иногда его называют, УКЛА — Калифорнийского Университета Лос-Анджелеса. Я с улыбкой вспоминал свою молодость и месяцы, проведенные в английском Кембридже, — все европейское начало казаться мне маленьким и смешным. Впервые в жизни я понял, каким должен быть настоящий университет великой страны.
Это не «университетский городок» — это город, и проживают там 20 тысяч студентов, а вместе с преподавателями, ассистентами, обслуживающим персоналом — 80. Вход и въезд в американские университеты, как и в американские библиотеки, — свободный. О свободе университетов позаботился все тот же Джефферсон, который, помимо того что был Президентом США, автором Декларации независимости, ухитрился еще и основать Вирджинский университет и стать его первым ректором… Господи, ну откуда берут американцы таких президентов?
Почти каждое здание УКЛА — архитектурная достопримечательность. Разбросанные на огромных выхоленных газонах, они формируют ансамбль, который самим фактом своего существования облагораживает каждого, находящегося на его территории. Просторные лужайки, старые деревья, улицы, дорожки и тропинки, вечером — хитроумное освещение лампами, фонарями и прожекторами.
Спорт? Огромный стадион, бассейны, где все сделано опять-таки как надо, то есть навсегда. Я наблюдал как-то тренировку футболистов — американцы и здесь лезут вон из кожи, чтобы достигнуть профессионального уровня, и тихо радовался — Господи, какое счастье смотреть на это со стороны…
