— Только на час! На один час!

Я посмотрел на это искаженное лицо и содрогнулся.

Товарищ Гольст похлопал меня по плечу.

— Ждите орден. Успех необыкновенный! Фотографии удались на славу!

Дней десять спустя я получил от него вызов. Несся, не чувствуя под собой ног.

— Э-э-э… — начал мямлить товарищ Гольст. — Вы понимаете… Вы знаете…

— Да в чем дело? Говорите прямо! — взорвался я, почуяв недоброе. По спине у меня прошел холодок.

— Москва ответила одним словом: "Законсервировать".

Я сел на стул. Сжал сердце руками. Мы помолчали.

— Живой человек, не рыбный фарш, — сказал я хрипло. — Что значит законсервировать линию, добытую трудом трех лет?

Резидент вяло махнул рукой.

— Ну, ну, спокойнее!

Во мне кипела ярость.

— Я опоганил три человеческие души — любовницы, жены и свою собственную. Три года я делал подлость и теперь, когда для Родины добыл желаемые секреты, вы мне отвечаете: "Не надо!" А где все вы были раньше?!

Резидент пожал плечами и вдруг криво ухмыльнулся.

— Они напугались. Вы разве не поняли?

— Да, я ничего не понял. Если я не боюсь здесь, то им дома чего же бояться?

Резидент злорадно зашептал, перегнувшись ко мне через стол и косясь на запертую дверь:

— Они боятся, что когда начнут читать сообщения московского посольства, то неизбежно можно будет установить учреждение и лицо, выдавшее наши секреты. Поняли? Нет?

Я оторопел: у меня все завертелось в голове. И все же я ничего не понял.

— Ну, тем лучше! Поймают предателя! Для этого мы и работаем здесь!

— А если он сидит в…

Тут резидент взглянул на мое лицо, на открытый рот и опомнился. Засмеялся. Протянул мне сигарету. Начал говорить о другом. Случай был будто бы забыт.

Но эту страшную историю я не забыл, и как раз жена впоследствии напомнила мне о ней чрезвычайно больно.

В первый год заключения Иоланта просила передавать ей занимательную литературу. На второй — в ней произошла перемена — стали поступать записки с указанием экономических и политических книг. В течение третьего года мой доверенный юрист получил от нее списки книг по естествознанию, психологии, логике и философии. На четвертом году заключения требования на книги прекратились.

На свиданиях Иоланта держала себя спокойно, ничего не просила и никогда не жаловалась. Потом видеть ее стало нельзя — "за болезненным состоянием". На четвертом году тюремный врач дал справку, что заключенная "страдает прогрессирующим кавернозным туберкулезом, находится в крайне тяжелом состоянии, и летальный исход может последовать в непродолжительном времени".

В тридцать втором году, в дни краткого возвращения буржуазной демократии, она была амнистирована.

В эти годы я наезжал в Вену в два месяца раз, иногда и чаще. Обычно по приезде я звонил Изольде. Узнав об аресте Иоланты из газет, она сразу же порвала все свои связи и дела в Праге и немедленно переехала в Вену. Устроила свою новую жизнь так, чтобы быть как можно ближе к заключенной. От нее я узнал много такого, чего сам не успевал заметить или узнать во время свидания, и мы помогали Иоланте сообща, я — обеспечивая материальную сторону, а Изольда — организационную.

Отношения между нами в самом начале были открыто враждебными, потом стали вежливо-холодными. Держала себя Изольда с большим тактом, тщательно избегая всего, что могло бы повредить Иоланте или неприятно взволновать ее. Постепенно она стала просто необходимой и выполняла свою роль незаметно и скромно. Четыре года мы встречались в кафе и ресторанах, вместе бегали по магазинам. Много утекло воды, и постепенно время смягчило наши сердца.

На четвертом году мы стали встречаться в кафе и без прямой необходимости для общего дела, шутили и смеялись, однажды были вместе в театре… Лед постепенно таял, и казалось, начинает забываться то, что когда-то разделило нас будто бы навсегда.

Лишь только юрист повел дело об амнистии, Изольда изменилась так, что наши отношения стали по-настоящему теплыми: общая радость сблизила нас совершенно. Когда наметился день освобождения, мы встретились как друзья, обнялись и углубились в составление планов дальнейшего. Решили увезти Иоланту в Швейцарию, предусмотрели все мелочи, заказали билеты… Изольда на лету ловила мои слова и делала все, чтобы выполнить мои пожелания. Наконец, все было готово.

— Как славно, — сказал она, — что Иоланта будет жить: мы вздохнем спокойней! Все хорошо, что хорошо кончается! Но знаете что, — она взяла меня за руки и заглянула в глаза, — эти годы тревог и забот примирили меня с вами. Они кончаются, и… мне жаль разойтись с вами…

Она молчала, задумавшись, молчал и я, дивясь целебному влиянию времени. Да, семь лет прошло — мы стали старше. Созрели. И юношеские страсти успокоились, и даже она, видимо, залечила свою мучительную когда-то рану.

Я сказал ей это и многое другое, потом взял ее руки и с благодарностью поднес к губам. Когда поднимал голову, то на одно мгновенье уловил странный взгляд — синие глаза смотрели пронзительно и в упор. Э-э, показалось… Теперь мы — друзья!

— Давайте ознаменуем этот день пирушкой? — вдруг тряхнув головой, неожиданно предложила Изольда. — Согласны? А? По-холостяцки, в последний раз!

И как в угаре поплыли передо мной разноцветные огни, взрывы конфетти и серпантина, накрашенные лица женщин и черные спины мужчин. Уж давно я не был так пьян и так весел: танцевал, улыбался кому-то… Все пил и пил из бесчисленных рюмок и бокалов, которые замечал перед собой… Что-то двигалось и шумело вокруг… Было еще что-то, чего не помню…

Потом открыл глаза — и замер, не находя сил оторвать голову от подушки. Уж не сон ли это? Большая комната тонет в густой розовой полутьме… Роскошная постель… На ней лежу я, одетый в малиновую атласную пижаму… И прямо передо мной, на расстоянии протянутой руки, сидит Изольда. Совершенно обнаженная, скрестив руки на подобранных коленях. В третий раз я вижу жемчужно-розовую гладь холеной стройной спины, пышные светлые кудри и синие глаза, светящиеся чудесным блеском.

— Ну вот, мы опять одни, — мягко и певуче говорит Изольда, и металлический голос ее звучит теперь как рокот нежных струн. — Никого нет… двери заперты… прислуга убрана… Мир исчез, остались только мы вдвоем: вы да я.

Она с трудом перевела дыхание.

— Я все вспомнила и все восстановила, чтобы вы почувствовали победу радостней и ярче. Это — ночь вашего торжества.

Она медленно наклонилась надо мной. Несмотря на розовый свет, я видел смертельную бледность этого ястребиного лица и лежал, затаив дыхание, глядя в синие глаза, сверкающие, как пламень.

— Но прежде, чем вы протянете руки мне навстречу, я прошу дать обещание… Вы должны! Слышите — должны! Клянитесь!

Я, молча, кивнул головой, не отрывая глаз от ее безумного взора.

— Подарите мне Иоланту!

"Довольно!" — повторял я себе, глядя в окно, туда, где с низкого свинцового неба падали крупные хлопья снега. Они лениво кружились в воздухе и словно нехотя опускались вниз. Электрический поезд скрежетал на крутых поворотах, и голова Иоланты, лежавшей в забытьи, слабо вздрагивала на подушке.

"Да, теперь — довольно!" Не спеша я закурил, удобнее откинулся на спинку дивана и приступил к составлению конкретного плана действий.

Изольда будет убита.

Мысль убить Изольду зародилась при первом посещении крепости. Но тогда она показалась чудовищной: ведь голос справедливости подсказывал, что виноват я сам, с опозданием взяв на себя заботы только о материальном благосостоянии заключенной. Я оставил себе тело. Изольда воспользовалась этим и захватила душу. Чувство раздражения и злости потонуло в упреках самому себе.