Пот, тем не менее, струился градом с лица молодого адвоката, у которого, кроме всех прочих недостатков еще и маленький недостаток речи — он слегка шепелявит.

Слушая его, мэтр Изар подавлял зевоту, а мэтр Гейцман читал под столом какую-то книгу.

— Мы семеро сошлись не случайно, — сказал Брюгье, не обладающий чувством юмора. — Двое ответчиков, четверо адвокатов и переводчик — это люди, которые, естественно, нашли друг друга. Мы все — товарищи по резистансу делаем дело резистанса и будем его делать, несмотря ни на что.

Затем он перешел к «Коммунистическому Манифесту» Карла Маркса. Говорили об одной шестой части света, которая осуществила режим свободы, и о ее лютых врагах, жаждущих крови невинных.

— Маркс с 1848 года был уже пугалом для этих людей, — сказал Брюгье, после чего прямо перешел к закупочной комиссии в Вашингтоне, где Кравченко занимал «ничтожнейшее место» какого-то приемщика труб.

— Он не был никогда крупной личностью, — сказал адвокат «Л. Ф.», и пространно доказывал это, опираясь на показания Колыбалова и Василенки. — Он никогда не был министром.

С таким же успехом он мог доказать, что Кравченко никогда не был ни архиереем, ни адмиралом.

Никто не прерывал адвоката, и лишь председатель Дюркгейм один раз выразил мнение, что Кравченко все-таки был «старшим инженером» треста.

— Новый Мессия родился не просто, — продолжал Брюгье, — но в шуме первой русской революции 1905 года. Он сказал нам, что отец его был революционер, что был арестован при царском режиме, но он никогда не уточнил, в каком именно концентрационном лагере он сидел в царской России!

После этого, Брюгье сделал свой первый рейд по русской литературе: он сравнил детство Кравченко с «Детством» Горького и нашел, что оба детства чрезвычайно похожи. И тут и там были дяди, и тут и там ребенок бредил героизмом… Подчеркнув, что Кравченко никогда не был в комсомоле, Брюгье перешел к другим спорным местам книги: к постройке завода в Кемерово, к документу Молотова и пр.

Оставив совершенно в стороне свидетелей-французов, он основывал свою речь исключительно на свидетельствах Романова, Колыбалова, Василенко и генерала Руденко.

— Не танки и пушки делались на заводе, которым управлял Кравченко, — сказал, между прочим, Брюгье, — но кальсоны и сапоги, потому что это был не трест тяжелой промышленности, а маленькая группа фабрик ширпотреба.

Морган слушал своего адвоката довольно равнодушно, но Вюрмсер делал умиленное лицо. Половина французской прессы отсутствовала, в том числе и — крайняя левая.

Переходя к «растратам» Кравченко, Брюгье называл его и вором, и трусом, и корыстолюбцем, и уголовным преступником, и «окопавшимся». Он призывал суд с особым вниманием отнестись и к показаниям «мосье» Колыбалова, и к документу, который он огласил впервые в своей речи: это была бумага, сфабрикованная в Москве в июле 1944 года, т. е., после того, как Кравченко уже на всю Америку был известен, как человек, «выбравший свободу» — в которой советская власть доказывала, что он растратчик, подлежащий советскому суду.

После этого, Брюгье сделал второй рейд по русской литературе: он сказал, что Кравченко, это — Хлестаков. Пространно и скучно рассказал суду о Гоголе, о «Ревизоре», о 35 000 курьеров и даже о «Юрии Милославском», но улыбки ни у кого не вызвал.

После явного желания «насмешить» суд, он решил попробовать его растрогать: последовал рассказ о «бедной матери» Кравченко, которую он бросил на произвол судьбы и которая томится в разлуке с ним…

— Смотрите на него, — сказал Брюгье (хотя смотреть было не на кого, так как Кравченко на заседании отсутствовал), — он совершенно один! Он одинок во всем мире, никого нет рядом с ним! Несмотря на антисоветскую клику, которая ему сочувствует, он не имеет никого… Против него — генерал Руденко и другие свидетели, и весь СССР, который поражает нас силой, молодостью, здоровьем и искренностью! Там не формальная свобода, которую, якобы, выбрал Кравченко, там реальная свобода!

Затем, сделав небольшую паузу и слегка возвысив голос, Брюгье прочувствованно прочел длинную цитату из Сталина.

Публика, слегка зашумев, выслушала, однако, все до конца.

Председатель в ее сторону сделал успокоительный жест рукой, и Брюгье закончил поток своего красноречия к общему удовольствию.

Адвокат «Лэттр Франсэз», мэтр Матарассо, специализировался на рукописи книги «Я выбрал свободу», а также на русских эмигрантских группировках в Америке. Вся первая часть его речи была посвящена антисоветской деятельности в Нью-Йорке журналистов и политиков, которые группировались и группируются вокруг журналов «Социалистический вестник» и «За свободу». Во второй части адвокат разбирал рукопись книги Кравченко. Зал был далеко неполон. Сам Кравченко отсутствовал.

Период жизни Кравченко между апрелем 1944 года и временем выхода в Америке его книги, в 1946 году, особенно интересовал Матарассо. Он так же, как и Брюгье, говоривший накануне, называл Кравченко «новым Мессией» и «пророком».

— Люди в Америке только и ждали Кравченко, — сказал адвокат, — и сейчас же, как только нашли, лансировали его. Эти люди разделяются на две группы: первая, это бывшие эс-эры и эс-деки 1917 года, которых для простоты называют теперь меньшевиками. Разница между двумя партиями почти стерлась. Вторая группа — это американские журналисты, отчасти русского происхождения, посвятившие себя антисоветской пропаганде.

В первую группу входят звезды первой величины: Зензинов, Николаевский, Далин, Керенский. Во вторую — Чаплин, Лайонс, Дон Левин и Маламут. Эти последние — опора американской реакции, они враги Франции и союзники Германии.

Во время войны 150-ти тысячная русская эмиграция Америки вся была настроена антинемецки. Она была настроена патриотически к Советскому Союзу. Только маленькая группа эмигрантов, во главе с вышеназванными звездами первой величины, считала, что Сталин — не лучше Гитлера и не желала победы красной армии. Те, что забыли на время свой антибольшевизм, организовались под председательством кн. Кудашева, в комитет, который помогал, чем мог, советскому народу. Группа же меньшевиков делала дело Геббельса и его пропаганды.

Даже бывшая партия Милюкова примкнула к комитету Кудашева, даже меньшевик Дан стоял на просоветской платформе.

Но «звезды первой величины» остались на своих позициях: они делали что могли, чтобы сеять рознь между союзниками. Они считали победу красной армии — победой Сталина.

Куда дальше идти: в 1941 году Зензинов писал, что при царе было лучше, чем при большевиках! Николаевский проник в американскую печать Херста. В «Нью-Йорк Таймсе», в 1941 году, было напечатано его интервью, на которое «Нью Лидер» прямо ответил, что это «геббельсовская пропаганда». Зензинов, Николаевский и Далин уговорили американскую реакционную печать использовать Кравченко. Далин даже писал, что «последний выстрел этой войны должен быть сделан уже не в немца, но в большевика».

Мэтр Матарассо, назвав трех русских журналистов-социалистов «мизераблями», переходит к их биографии:

— Зензинов — в свое время редактор «Ля Рюсси Опримэ», бывший лейтенант Керенского, вместе с Дон-Левиным написал книгу «Дорог забвения». Во время финской войны он побывал у врагов своей страны, его принимали в генеральском штабе и допустили на фронт. Он издал свою знаменитую книгу «Встреча с Россией». Николаевский был в прошлом году в Германии. Он имел возможность посетить лагери Ди-Пи, виделся с власовцами и оправдал их. Он реабилитировал Власова и власовцев, не тех, что видел наш свидетель Тома, в лагере Матаузен, но именно тех, которых Кравченко вызвал свидетелями по своему делу, т. е. военных преступников. Далин тоже был в Германии и реабилитировал германофилов.

— Кто такой Дон-Левин? Он — соавтор Зензинова, соавтор статей Кравченко, соавтор генерала Кривицкого (который с ним не поделил денег и покончил с собой), соавтор Валтина, известного автора книги «Без родины и границ». Контракт между Дон-Левиным и Кравченко по поводу книги «Я выбрал свободу» должен бы был найтись в архивах издательства Скрибнера, он, вероятно, тождественен с контрактом, заключенным между Дон-Левиным и Валтиным… Теперь он написал свой последний шедевр: мемуары Косьенкиной. Добавить к этому нам нечего.