– Ты чего такой смурной? – спрашивает Кнорозов.

– У Ипполита был, – отвечаю.

– Ё-моё, ты это того, давай не злоупотребляй. Эта мексиканская херня не для тебя.

– Ладно, – говорю и плюхаюсь на стул.

Время тянется. Звоню в больницу. Никаких новостей. Возвращаюсь домой, ложусь спать.

Во вторник 20 августа просыпаюсь другим человеком. Снова в форме, как раньше втягиваю ноздрями морозный августовский воздух.

Съездил на «Беговую», купил программку.

Еле дождался среды. Играл и выиграл. Угадывал все, но выиграл немного. В среду мало народу, выплаты небольшие. Ничего, впереди еще два беговых дня – пятница и воскресенье. Два дня, и всё. На этом – всё!

После бегов решил прогуляться. Чудесный вечер. Вальяжно дошел до «Берлинской». Зайти, что ли, в «Якорь»?

Швейцар приветливо поздоровался.

– Дай «Вечерку», пожалуйста.

– Извольте, Вильгельм Павлович.

Привычный уютный столик. Приятное шуршание газеты. На первой странице крупными буквами написано:

«Заявление Германского правительства

Представитель Германского правительства уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Французской Республики обратились к Германскому Рейху и другим союзным государствам с просьбой об оказании братской французской нации неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами.

Германское правительство и правительства союзных стран – братской Италии, Народной Республики Нидерланды, Бельгийской Народной Республики, исходя из принципов нерасторжимой дружбы и сотрудничества и в соответствии с существующими договорными обязательствами, решили пойти навстречу упомянутой просьбе об оказании братскому французскому народу необходимой помощи.

Германские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями названных союзных стран 21 августа вступили на территорию Франции. Они будут незамедлительно выведены из Французской Республики, как только создавшаяся угроза завоеваниям национал-социализма во Франции будет устранена и законные власти сочтут, что в дальнейшем пребывании там этих воинских подразделений нет необходимости.

Предпринимаемые действия служат цели мира и продиктованы заботой о его укреплении. Никому и никогда не будет позволено вырвать ни одного звена из Содружества Европейских Государств».

«Вот тебе и национал-социализм с человеческим лицом, – подумал я. – Ух, бляди, отольются кошке мышкины слезы. „Штурмбанфюреры из СС“, мать их. Наступит день. Это же надо! Нерасторжимая дружба!»

Настроение испорчено. Я вспомнил о Буковском – надо съездить к нему, рассчитаться.

С утра в четверг на работе молчание.

– Чего молчите? – спрашиваю.

– А чего говорить – и так все ясно. В конференц-зале Иванов назначил собрание. Необходимо обсудить, поддержать, выразить гнев и восторг – все как положено.

– Дудки! Пошли они! У меня работы по горло, – заявляет Богатырев.

– Верно! У всех работы полно, все работают – не до собраний.

Иванов играет желваками.

Вечером захожу к Бондаренко. У него Цейтлин и Якобсон. Слушают «вражьи голоса». Глушилки, которые одно время молчали, с 21 августа работают на полную мощность. «Голос Америки» все-таки слышно лучше, чем Би-би-си, но они передают длинные выступления, ненужные подробности, которые трудно разобрать через искусственные помехи. Мы хотим знать факты. Би-би-си молодцы. Ведущий Гольдберг говорит: «Мы знаем, что наши передачи у вас глушат, поэтому будем повторять одно и то же сообщение каждые 15 минут». Я решаю, что в воскресенье, 25-го, после бегов поеду к Буковскому.

В пятницу, 23-го – вновь ипподром. Здесь, похоже, никого не интересует вторжение. Это понятно. Нет лошади по имени Париж, так что интересоваться нечем. Честно говоря, я и сам ко второму заезду забываю про международную обстановку.

Сегодня важный день, необходимо убедиться, что таблетка действует. Решающее сражение в воскресенье. Играю почти наугад, иногда даже не заглядывая в программку. В шестом заезде на парад выезжает Ермаков. Нечасто он выступает по будням.

Я открыл программку и просмотрел участников. Рядовой заезд для трехлетних кобыл орловской породы. Фаворит – Задорная Усмешка – резвейшая орловская кобыла на ипподроме. Второй лошадью разбита Горделивая. Гляжу на Ермакова. Он выступает на Снегурочке. У Снегурочки худшая резвость из всех, ее вообще не играют. Ермаков в плохонькой коляске, еле держит вожжи и клюет носом, будто спит. Одна нога свешена, хлыст под жопой. Это маяк! Маяк – тайный знак. Знак, который подают очень редко. Знак, который означает: решение «еду на первое» принято только что. Знак, известный лишь нескольким приближенным. Знак, известный мне.

Голова, словно хрустальный шар. В ушах звенит. Вокруг прозрачный воздух, звуки доносятся как будто из волшебной музыкальной шкатулки. Я совершенно уверен в исходе заезда. Что-то беспокоит, какое-то тревожное предчувствие, но оно абсолютно не касается результатов.

Неторопливо спускаюсь под трибуну. Ощущаю себя роботом или Големом. Медленно вращаю головой. Навожу холодный взгляд на Букмекера.

– Ну что, хочешь отыграться?

Коля опять жует какую-то дрянь.

– Может быть.

– Давай, выкладывай, только в долг сегодня не приму.

– Тройной экспресс. Снегурочка на первом, второй, третий, девятый сзади в системе – по пятьсот рублей.

– Шесть комбинаций. Три тысячи, значит, хочешь на Ермакова, который темнее ночи, поставить?

– Кишка тонка ответить?

Коля смотрел на меня заплывшими, чуть косыми глазами и задумчиво кусал простой карандаш.

– Кишка, говоришь, тонка? Дам сто к одному за любую из шести комбинаций, если удвоишь ставку. Ну, как там теперь твои кишочки поживают, друг?

Сто тысяч в случае победы. Я снова превратился в человека, стало не по себе.

– Деньги-то у тебя для ответа есть? – сморозил я очевидную глупость.

Коля промолчал, поковырял в ухе карандашом и пожал плечами.

– Хорошо. Согласен. На!

– Амбал, прими у него ставку, – приказал Коля и начал чистить воблу.

Мой последний заезд на ипподроме прошел хорошо. Ермаков вырвался вперед сразу и выиграл, как говорят на бегах, «с места до места». Сзади подошли нужные мне лошади.

Эмоций не было. Я спускался под трибуны, стараясь не думать ни о чем. Коля трепался с Амбалом. Похоже, он уже сгрыз воблу, и сейчас перед ним стояла полупустая кружка пива.

– Я доехал, Коля. Надо рассчитаться. Коля улыбнулся.

– Выдай ему, Амбал. Он молодец.

Амбал двинулся ко мне. Я почувствовал неладное, но не успел сгруппироваться. Удар. Я отлетел к урне и больно ушибся головой о заплеванную стену.

– Ты чего, охренел, что ли?!

Сильный удар ногой по лицу вновь отбросил меня в грязь.

– Есть мнение, мил человек, – Коля отделился от столика и подошел, держа в руке кружку пива, – что ты ермаковский зарядчик, и баба твоя, которая сейчас в больничке дите рожает, – ермаковская дочка.

– А твое какое дело?

Коля хмыкнул и вылил на меня остатки пива.

– Ты передай Михаилу Абрамовичу, что если он еще раз зарядчика своего ко мне пришлет деньги ставить, то мы его самого удавим и на заборе конюшни повесим. Добавь-ка еще, Амбал.

Я получил новый удар по голове. Сплюнув кровь, прошипел:

– Ставку хотя бы верни.

Коля искренне удивился.

– Ты чего, дурак, али как? А ну, ползи отсюда, на бегах тебе больше бывать не надо. Еще раз появишься, мы тебя или посадим или убьем, понял?

Коля двинулся прочь. Прежде чем присоединиться к нему, Амбал больно стукнул еще дважды.

Сидя около заплеванной помойки и утирая кровь, смешанную с пивом и слезами, я заметил в темном подтрибунном углу тщедушную фигурку старьевщика Вассертрума. Он теребил усы и смотрел на меня круглыми птичьими глазами.

Беговая карьера Вильгельма Зона закончилась. Но это было только началом моих несчастий.

В субботу я не поехал в больницу. Выдумал какую-то причину. Не хотелось пугать Лию побитой рожей. Вечером, приведя себя в относительный порядок, отправился отдавать долг Буковскому.