— Едоков много. В Питере вот, не сеем, не жнём… Один с сошкой, семеро с ложкой.

— С сошкой-то я барский был, а здесь царский.

Адмиралтейский он — синий бострог, сапоги. Корабль «Не тронь меня», спущенный недавно, — вон на Неве! Любуйтесь! Силища морская, на страх супостатам.

— Не дай Бог, война!

— Губернатор заезжал к нам намедни… Сильнее нашей державы нет. Англичане — и те боятся. Они на что корабельщики, а наш вон этот как распустит паруса… Враз обгонит.

Куртка-бострог покроем матросская, медные пуговицы сияют, лоснятся сапожки добротной кожи. Пётр с умыслом одел адмиралтейцев, литейщиков, оружейников в униформу — гвардия они, работная гвардия. Рабское выколачивал. Учредил, оглядываясь на запад, ремёсленные цехи, цифирные школы, где обучали грамоте, арифметике, геометрии. Создатели новой столицы — суть помощники царя, участники дел великих. Втолковывал сам, разговаривая запросто, сам и пример подавал — скромностью, трудолюбием. Мы все, мол, служим отчизне. Цель наша — процветание России; её могущество — общая польза людям всяких званий.

Також и губернатор. Голос другой, жидковатый, а речь царская. Подобно государю идёт к народу, не гнушается. Ягужинский тоже, Голицын, Апраксин — приветливы, но всё же с Александром Данилычем не сравнить. Он-то хватил тут горя — на болоте.

О том, о сём судят горожане, выходящие из церкви в воскресный день. Будет ли хлеб дешевле? Можно ли унять обманщиков-торгашей?

— Царь окоротил бы …

— Они живучи, ироды.

— На Москве самозванцев изловили. Двое… Один будто Алексей-царевич, и другой тоже.

— Лбами бы хрястнуть бесстыжих.

Питер самозванцев не видел, юроды бродячие, проклинающие царя-антихриста и затеи его, редко добираются сюда, редко встречают сочувствие. Город от всех российских отличный, гвардеец среди городов, готовый к походу.

Пороха, пушек, ружей — вдоволь и с лихвой. Хлеба нехватка, зато вкус свадебного гостинца на зубах.

Светлейшему от её величества вместо благодарности за старания — афронт. Ягужинского обласкала, супруге его приколола вензель статс-дамы. Узнал, вернувшись домой после целительной мыльни.

Хоть снова в пар.

— Голштинец устроил. Как же! Сватушке милому Пашка-то шаркал в Вене.

Умаслил цесаря — брак России с Голштинией выгоден-де Австрии. Число верных ей алеатов возрастёт. Благословил цесарь, да и пенсию назначил Пашке, прилепил к себе с тех пор.

— Союз двух сердец, — недобро усмехался князь, ковыряя вилкой отварную стерлядь. — А сколько союзов вокруг рождается! Да прочных-то мало.

— Всяк человек ложь, — вставила Варвара.

Дарья, выслушав речение князя благоговейно и помолчав, промолвила:

— Лабиринт Минотавра.

Рассуждения политические, труднодоступные её тревожат. Лабиринт, потёмки, чудище где-то в засаде. Ушла проверять Сашку — ленится, надобно усадить за уроки.

С Варварой отвёл душу Данилыч:

— Зятёк ненаглядный… Гусь ощипанный…

Горохов прозвал. Странная на гербе Ольденбургов птица. По мысли-то лебедь — что иное мог заказать рыцарь Эгилмер, основатель рода? Оперенье белое, шея длинная, но косолап и толст. Хилое было художество. Исправлять, верно за грех почитают. А два зверя коротконогих, хвосты закручены — неужто львы? Собака на задних лапах — ей-то зачем секира нужна? Символы неких деяний, быльём поросших. А спеси-то у голштинца! Теперь на Апраксином доме лепит герб, будто навек вселился.

— Катрин носится с зятем. Душу вынет. Машет на меня как на муху!

— Обожди чуток. Похмелье у неё.

— Во чужом пиру, — встрепенулся Данилыч. — Как с ней быть? Остеречь её хочу, да опасно — зятю выложит.

— Баба она.

— В том и беда.

— Такой Бог создал, — Варвара метнула лукавый взгляд. — Ты пугай её!

— Заладила. Прежде она бояр боялась. Храбрая стала амазонка.

— Пугай! Сочини пугало! Какое? Моя башка бабья, твоя мужеская.

Сознаёт вековуха, умнейшая из женщин, — предел ей положен. Насчёт пугала сам мозгует. Дома и в пути, в постоянных рейсах с берега на берег.

«Не тронь меня» снаряжён, грузно осел под орудиями. Флагманом выйдет в море, главой эскадры. С ним семнадцать кораблей линейных, пять фрегатов, семьдесят галер. Случается, когда пушек много, сами начинают стрелять. Избави Бог! Коли тешить царицу, так залпами холостыми… Того же мнения и Остерман — виртуоз дипломатии, и Апраксин. Старый моряк близорук, невольно может попасть впросак.

Взад-вперёд снуёт ладья светлейшего, навещает вельмож и возит к себе на обед. Кто откажется? Нигде так не поешь, не попьёшь. Консилии с новой знатью и со старой, с президентами всех коллегий. Убеждённость общая — впору дыры латать, а не воевать. Даже Ягужинский, заклятый враг западных держав, настроен мирно.

— О всякой малости, — говорит князь, — докучать матушке воздержимся.

По привычке заканчивал:

— Понеже в трауре она…

Пришли к ней светлейший и Остерман — самые ловкие. Что говорить, о чём умолчать — условлено. Умеряют пыл амазонки. Дела военные, дела губернаторские… На стрелке Васильевского острова, где имеет быть обитель наук, строят квартиры для профессоров и прочее необходимое. Открытие — в августе. Там криво, тут косо, там подрядчик доски сбыл на сторону… Данилыч, почитай, живёт в своей гондоле.

На венецианскую, судя по картинке, не похожа. А кто её видел, посудину дожа? Понравилось слово Данилычу, вот и окрестил, дабы отличить от лодок разного калибра, плавающих по Неве. Борта полосатые, красно-зелёные, расшитый золотом балдахин, двадцать четыре гребца в красных ливреях, подобранные по стати и по голосам, рулевой-запевала. На мачте флаг с княжеским гербом.

Не чета голштинскому…

Эмблемы заслуг собственных — не наследство, не купля — реют над головой светлейшего. В центре — пылающее сердце. Ещё не было княжеского титула, государь своей рукой начертал сию фигуру, дал камрату — на вымпел, на будущий герб. Сердце, пылающее любовью к отчизне… Потом геральдисты в Вене дополнили, изобразили на щите, чем заслужен высокий градус. Лев, держащий две скрещённые трости, означает власть, корабль и пушка — виктория на воде и на суше. Облекает щит горностаевая мантия, атрибут монарха. Равно и корона, отличная от графской, вассальной, крупная, длиннопёрая — свидетельство прав наивысших.

Такая же у голштинца… Из всех российских вельмож — у Меншикова, у него одного… Герцогством, королевством может владеть бывший пирожник.

Права есть — нету земель.

— Поверьте, мой друг, я не меньше вашего желаю, чтобы русские были задвинуты в прежние границы.

Признание, ставшее частым у Кампредона. Говорил об этом кавалеру ла Мотрей, к счастью, отбывшему из Петербурга, писал в Париж. Оправдывал безуспешность своей миссии. Теперь вот парирует наскоки Вестфалена.

— Англия не нападёт. Побудить Георга я не берусь. Нужен повод со стороны России.

— Так что же — ждать?

— Поспешность нужна… как это здесь говорят? Для ловли блох. Я утверждаю, русские при Петре достигли вершины могущества и сейчас — только вниз…

Он был уверен, рано или поздно соотечественники воздадут должное его проницательности, его таланту. Прочтут донесения, мемуары. Пускай де Бонак кичится орденами — султанским и царским. Ему-то в Стамбуле полегче было…

— Русские не зевают, — сетует датчанин. — Людей на верфях… Муравейники… Линейные корабли, экселенц, линейные…

Исхудал посол, болен желудком. От нервов недуг… Конечно, в Финском заливе, в шхерах всё решают галеры. Большим судам плыть далеко… Но флоты Англии, Франции, Дании — заслон серьёзный. Опаснее русских.

— На юг их направить, на юг, — кипит Вестфален. — Франция, простите меня, не сумела.

Упрёк нравится Кампредону. За что превозносят де Бонака? За что? Он щурит хитрые глазки, терпеливо поучает младшего партнёра. На Пруте русские едва не сломали себе шею [88]. Шанс был упущен. Вероятно, не последний…