Адель пришла на помощь кузине:
— Насколько я слышала, между этими понятиями есть некая связь.
— И похоже, эта связь сексуальная? — решила «дожать» ситуацию Клеманс.
— В вашем возрасте не полагается ничего знать о подобных вещах.
— А мы и не знаем, честное слово! Забыли все, чему ты нас учила.
Это началось в восемь вечера как игра, а к десяти превратилось в план. Когда все ушли спать, Альбертина подошла к зеркалу и долго изучала свое отражение. Позже я расскажу, как впервые увидел эту женщину, а пока скажу лишь, что она была очень хороша собой. Время пощадило ее красоту. «Я совсем забыла, что женщина должна быть кокетливой», — сказала себе Альбертина. Ее длинные белокурые волосы не поседели, но приобрели серебристый отлив, затейливых причесок она не делала, просто собирала их в пучок. Альбертина расстегнула заколку, встряхнула головой и скорчила неодобрительную гримаску. Густые пряди тяжелой волной падали на плечи, но что хорошо для молодых, никак не годится для пятидесятипятилетней матроны, подумала Альбертина, раздраженная собственным пофигизмом. Она взяла ножницы и решительно обрезала волосы. Превращение оказалось просто фантастическим.
— Они правы. Я рискну отправиться в Виши.
У компьютера Альбертины — о, не собственного, а того, что предоставил ей для работы издатель, — не было модема. Она отправилась в консультацию, включила машину Сары и вошла в Интернет, где без труда нашла все нужные ссылки на «Кристис» и «Друо».
К полуночи она все рассчитала:
— Хватит на десять дней в пяти звездах.
Вернувшись в свою комнату, Альбертина оглядела секретер и книжный шкаф Серюрье-Бови. Она прекрасно знала, сколь совершенны и ценны эти вещи. Ее двоюродный прадедушка Октав, из младшей ветви семьи, в 1895 году воспылал страстью к стилю «модерн», сослал на чердак все, что датировалось периодом Наполеона III и эпохой Реставрации, и обставил весь дом в соответствии с новым увлечением. Во время первого финансового краха, в 1917 году, Октав привез в «Ла Дигьер» несколько столовых гарнитуров, спален и гостиных, с которыми не знали, что делать. Любимые вещи Октава отправили на чердак, где их никто не видел и, следовательно, не мог полюбить, а в 60-х и вовсе продали, сильно продешевив, от чего бедная Альбертина по сей день впадала в ярость! Повезло только секретеру и книжному шкафу Серюрье-Бови — им нашлось место в комнате Октава-младшего, которую потом заняла Альбертина. Она держала свои учебники за большой застекленной дверцей шкафа и делала письменные задания на выдвижной доске секретера. Альбертина так разволновалась, что не смогла сдержать слез.
— Милые мои красавцы, уж постарайтесь спасти «Ла Дигьер», — прошептала она.
Мадлен задумалась и прервала свой рассказ. Я выждал несколько мгновений и проговорил:
— Спасти «Ла Дигьер»…
— Она сорвалась с цепи, понимаете? Когда женщина обрезает волосы…
Мадлен издала короткий смешок.
— Однажды я поступила так же. Очень давно. Волосы у меня отросли. Но далеко я не уехала… Не добралась даже до Виши. Впрочем, я никогда не обладала такой силой характера, которой наделены женщины из рода ла Дигьеров.
Мне ужасно хотелось узнать побольше об этой самой цепи, но я не посмел задавать нескромные вопросы, о чем сегодня очень сожалею, а тогда ограничился тем, что полюбопытствовал:
— Я уже дважды или трижды слышал в разговорах имя Вотрен.
Мадлен с радостью подхватила тему:
— Он наш ближайший сосед. У него большая ферма, приносящая хороший доход, но этих денег, увы, недостаточно, чтобы поддерживать на плаву такую дорогую собственность, как «Ла Дигьер». Вотрен никогда не был женат — к превеликому сожалению многих окрестных девиц. Он и сегодня мог бы завоевать любую избранницу, но всегда любил только Альбертину.
— Подлинная страсть?
— О да! Вы его обязательно увидите: с виду никогда и не подумаешь, что «Страдания юного Вертера» могут иметь к нему какое-либо отношение, Вотрен — мужчина солидный, твердо стоящий на земле, а не витающий в облаках, при всем при том вот уже сорок лет он преданно любит женщину, которая никогда не подавала ему ни малейшей надежды.
— Он несчастлив?
— Наверное, но он ни с кем не говорит о своих чувствах. Вотрен всегда здесь, если в нем возникает нужда, а в таком поместье, как «Ла Дигьер», без мужских рук не обойтись, какими бы энергичными и сильными ни были его хозяйки.
Мысль о том, что можно всю жизнь любить женщину, которая не отвечает тебе взаимностью, погрузила меня в задумчивость.
На следующее утро Альбертина позвонила к Друо и побеседовала с экспертом. Тот проявил скептицизм.
— Серюрье-Бови? И где на них можно посмотреть?
— У меня дома, мсье. Полагаю, вы храните копии балансовых книг и отчетов?
— О… Само собой разумеется.
— Так найдите в документах за восемьсот девяносто шестой год имя Октава ла Дигьера. Он в то время жил в Париже.
Ее напор и уверенность впечатлили собеседника. Он затих — видимо, углубился в поиски, — а через несколько минут произнес:
— Вы правы. Как же мы это упустили?
— Не огорчайтесь, рассеянность свойственна даже специалистам, — с притворным участием утешила его Альбертина.
После чего назвала свою цену.
— Вы бредите!
— Я, часом, не ошиблась номером? Это галерея Друо?
— Но…
— Приезжайте взглянуть: оба предмета — из числа лучших творений мастера. В разных странах есть люди, гоняющиеся за Серюрье-Бови, так сообщите о находке. Полагаю, вы не меньше меня заинтересованы в высокой стартовой цене.
Спорить он не стал. Легко вообразить эмоции парижанина при виде брезента на крыше, цементных заплаток на мощенном веером дворе и выцветших обоев на стенах большой и совершенно пустой гостиной! Но госпожа ла Дигьер предъявила ему счета, подтвердившие подлинность принадлежавших ей вещей.
— Невероятно! — раз десять повторил агент галереи Друо.
Вот так секретер и книжный шкаф помогли совершить поездку в Виши.
Получив через несколько месяцев чек, Альбертина подумала: «Ставки сделаны, остается сыграть игру — и будь что будет».
Я не заметил, как пролетело время. Мадлен покончила с глажкой.
— Мне редко попадались такие замечательные слушатели, — со смехом сказала она, — но я устала, да и спать давно пора.
— Все дело в том, что вы — изумительная рассказчица.
Я не преувеличивал.
Мадлен не употребила ни одного вульгарного современного словечка или выражения, так что слушать ее было одно удовольствие.
— Хочу заметить, что у всех обитательниц Ла Дигьера дивная речь.
— Вы правы, Альбертина весьма строга в вопросах языка и в том же духе воспитала дочерей. А поскольку мы некоторым образом проходили школьный курс вместе…
— О чем вы, Мадлен?
— Я уже говорила, что мне было тринадцать, когда родилась Альбертина, и я фактически бросила школу, чтобы ее нянчить. В первых классах я проверяла у нее уроки, но потом поняла, что не справляюсь, и решила: будем учиться вместе! Каждый день Альбертина приносила мне свои конспекты, я выполняла все домашние задания, после чего ее отец меня экзаменовал. И очень строго, доложу я вам! О, настоящего диплома у меня, конечно, нет, но я каждый день узнавала что-то новое, отчитывалась Октаву и в результате получила оценку «хорошо». Мы с Альбертиной читали одни и те же книги, так что культурный уровень у нас примерно одинаковый.
Я вспомнил, как мы с Сарой перетаскивали «высланные» из шкафа книги.
— Вы любите Барбе д’Оревильи?
— Меньше чем Вилье де Лиль-Адана, — ответила она, складывая гладильную доску.
В тот вечер я так и не открыл «Дьяволиц», потому что до часу ночи делал записи. Мне хотелось запечатлеть не только все детали рассказа Мадлен, но и по возможности ее манеру говорить. Единственное, чего я передать не могу, это волшебства ее голоса — непринужденного, нежного, певучего. Эта шестидесятивосьмилетняя женщина обладала — и обладает по сей день, ибо она совсем не изменилась, — удивительным обаянием. Не знаю, была ли она хороша собой, но думаю, что была, и кузен Жандрон не остался единственным мужчиной в ее жизни. Она никогда не откровенничала о себе — только о «Дигьере» и его обитательницах, словно это поместье с его хозяйками были ее единственной страстью, но я не почувствовал в ней ни чопорности, ни жесткой непреклонности, свойственных женщинам, которых мужчины оставляют равнодушными.