Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:

– Не надо, я все скажу!

Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.

– Вот и все. Пара минут – и он готов… – он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: – Давай, парень. Облегчи душу.

– Я говорил правду, – торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. – Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я… я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!

– Твой приятель соврал, так? – почти нежно поинтересовался Ланц. – Тебя просто не было в его доме в тот вечер?

– Я был у него, был, но не всю ночь… Я не хотел! – почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:

– Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал… Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало, – только спокойно и подробно.

– Я всего лишь встретился с ней пару раз – и все! – Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. – Я просто был… был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении… Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!

– Продолжай, – мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень сжался:

– Я… я предложил ей обратиться к знахарке… чтобы…

– То есть предложил ей совершить убийство?

Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:

– И?

– Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо, но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!

– Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? – уже жестче поинтересовался Ланц. – Только не вздумай врать.

– Знал… – чуть слышно отозвался тот. – Мы… мы выпили, и я рассказал ему… о ней. А потом сказал, что готов убить ее – просто это вырвалось, я не собирался… Но потом… Наверное, я просто выпил слишком много… Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И… пошел…

– Что ты сделал с ней?

– Я… подушкой… – уже на пределе слышимости прошептал тот. – Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

– Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше – не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка – пусть сами решают, что с ним делать.

– А может, ну его? – хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. – Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой – в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

– Не дергайся, парень. Еще надергаешься – с веревкой на шее… Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

– Вот так и работаем, – сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. – Сваливают к нам всякую шваль, мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

– И насколько часто?

– Довольно… – он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: – Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

– Всякому учили, – осторожно ответил он, и Ланц развел руками:

– Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

– Сперва показать, – откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: – Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

– Дел сегодня больше никаких нет, – пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. – Дел вообще негусто. Когда я говорил, что нам часто приходится разбираться с подобными случаями, к Конгрегации касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил – большой город, большие дела? На самом деле – все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь – последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

– Краем уха.

– Вот это – это было дело, – серьезно кивнул Ланц. – Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

– Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кёльне, Дитрих, однако примерно представляю.

– Ну, тогда вряд ли. Видишь ли, они в те годы были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».

– Сильно…

– Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история по́шло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[5] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что, по их мнению, тех двоих до́лжно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго ткачи стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

– Их перебили всех, насколько я слышал?

– Да, почти, – кивнул тот без тени сожаления в голосе. – Пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали – из ткацких и соседских. От алтарей отрывали – никакое «убежища!»[6] не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно – и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кёльна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… – Ланц криво ухмыльнулся. – Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира – весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

– И? – поторопил Курт. – Что там вскрылось?

– Конкретно там – ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами – от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после – по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare[7]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало – он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа[8] обрушатся на Кёльн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ – это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.