Рицлер смотрел в пол у его ноги, кусая губу и не произнося не слова, лишь продолжая лихорадочно царапать дрожащие пальцы; Курт подался вперед, упершись коленом в пол, и опустил ладонь на его руки, сжав их так, что кожа перчатки, скрипнув, натянулась барабаном.

— Отто, — понизив голос, произнес он, глядя в исказившееся лицо переписчика, — ты снова нарушаешь правило номер два: не молчать. Мы ведь условились, верно? — он сжал пальцы сильнее, и переписчик зашипел, перекосившись, но не осмеливаясь высвободить руки. — Я повторю вопрос, и ты ответишь на него — немедленно и правдиво. Скажи мне, пожалуйста, отчего ты решил скрывать свое близкое знакомство с Филиппом Шлагом?

— Я… — выговорил тот, кривясь от боли, — все потому же, чтобы меня не заподозрили в убийстве, чтобы не подумали, что это я его убил…

— А это ты? — тоже почти шепотом спросил Курт, и Рицлер вскинул к нему дрожащий взгляд, замотав головой:

— Нет! Я его не убивал, клянусь вам, чем хотите, это не я!

Курт убрал ладонь, но остался сидеть, как сидел, на расстоянии вытянутой руки, упершись в пол коленом и опираясь о другое колено локтем.

— Если это так, — сказал он, сохраняя голос на пределе шепота, — тогда в твоих интересах ответить на каждый мой вопрос, который я тебе задам. Верно, Отто? Если ты безвинен, ты будешь честным, и мы быстро разрешим ситуацию. Теперь ты будешь говорить мне правду?

— Да, — откликнулся Рицлер тотчас, косясь на его руку, и Курт кивнул:

— Умница. Стало быть, теперь ты не станешь отрицать, что Шлага ты знал близко, ближе, чем прочих студентов, общался с ним часто и подолгу. Так?

— Да.

— Видишь, как все просто; и я не трачу время, и ты не тратишь нервы. Если так будет и дальше, мы быстро во всем разберемся. Второй вопрос: как часто он просил тебя переписать ему что-либо из библиотечных трудов, и что это было?

— Многое, — снова начав прятать взгляд, забормотал Рицлер. — Я, честное слово, не вспомню сейчас.

— На самом деле у тебя нет списка переписанных тобою книг, верно? Или все же есть?.. Прежде, чем ты ответишь мне, Отто, — доверительно произнес Курт, — я дам тебе добрый совет. Подумай о том, что, выйдя отсюда, я отправлюсь в твою комнату в общежитии, которую переверну вверх дном, распотрошив, если потребуется, каждую подушку. Ни одна из принадлежащих тебе вещей не останется не осмотренной или не найденной. После я обыщу скрипторий и подсобную комнату, простукав каждый камешек в стене, в полу и, если надо, в потолке. Подумав об этом, ответь мне: есть ли у тебя тот список, о каковом ты упоминал, или это был лишь предлог, чтобы уйти в комнату с черным ходом?

Переписчик смотрел в угол, молча и недвижимо; выждав несколько мгновений, Курт вздохнул, тихо напомнив:

— Правило номер два, Отто. Ты снова молчишь, и это понемногу начинает меня раздражать.

— У меня есть такой список, — ответил тот едва слышно, закрыв глаза. — Он… он хранится в моем шкафу, на нижней полке, в томе «Rhetorice». Это список за последний год — дольше я не храню.

— Молодец, — одобрил Курт, и переписчик едва заметно покривился, будто от удара под ребра, снова вперившись бесцветным взглядом в угол камеры. — И, чтобы мне не бегать туда и обратно, а тебе не пребывать в неведении относительно своей судьбы дольше нужного, ответь мне теперь, насколько часто в твоем списке упоминается Филипп Шлаг и что его интересовало?

— «Botanica universalis», «Botanica systematica», «De videndi ratione deque cernendi natura»[72] … — перечислил Рицлер тут же и, на миг приумолкнув, тихо продолжил: — «Theologia. Chrestomathia»[73] Вильгельма Штейгера…

Переписчик замолчал снова, и Курт мягко поторопил, все так же не повышая голоса и не меняя тона:

— Дальше, Отто. Ведь, кроме этого, существует особая книга, в которую ты должен был вносить именование всякого труда, каковой просит к прочтению кто-либо из студентов, посещающих библиотеку. Ведь есть же такая, верно? И ты ведь отмечал, что просил Шлаг?

— Да… Книга в скриптории, на видном месте.

— Найду, — успокоил его Курт. — Однако же, будь любезен, припомни что-нибудь сейчас.

— Все я не вспомню…

— Отто. Я жду.

— Да, простите, — торопливо откликнулся Рицлер. — Того же Штейгера «Аd ritus sacros spectans»[74] … «Carnificium. Pro et contra»[75] … это было без оклада или обложки, и автор не указан…

— Это Бергман, — пояснил Курт и добавил с чуть заметной улыбкой: — Запрещен к прочтению.

— Я не знал! — спохватился переписчик. — Клянусь, я не знал!

— Верю. В любом случае, кроме изъятия запретного труда, тебе бы ничто не грозило, а поскольку книга принадлежит университету, я могу лишь рекомендовать ректорату впредь внимательнее относиться к своему имуществу… Продолжай, Отто, не бойся. Что еще?

— Еще… еще Vetus Testamentum[76].

— С толкованиями? — уточнил Курт; тот кивнул. — Какого года?

— Тысяча двести третьего от рождества Христова, — снова уронив голос почти до едва слышимого дыхания, отозвался переписчик.

Курт лишь молча вздохнул.

На то, чтобы открыто запретить чтение Завета Ветхого, Конгрегация еще не дерзала, однако всем и каждому было ведомо, что в толкованиях прежних богословов имеются и разногласия, и собственные, не всегда верные фантазии, и множество такого, что отдавало не просто ересью, а откровенным расхождением не только лишь с учением Церкви, но и напрямую с Заветом Новым, что уже было вовсе неприемлемо и опасно. Толкования к первой, весьма внушительной части Священного Писания, составлялись не один год, привлечены были светлейшие умы Конгрегации, изучены тысячи рукописей мыслителей и отцов Церкви, неимоверного объема труды были составлены и переписаны не раз и не десять; кроме того, даже и в новом толковании, изданном в 1384-м году, Ветхий Завет был рекомендован к изучению лишь под руководительством опытного духовника. Для студента же медицинского факультета набор книг и вовсе был противоестественным…

— Продолжай, Отто, — поторопил Курт, тщетно прождав в безмолвии еще несколько долгих мгновений. — Что еще?

— «Sub specie Aeternitatis»[77] Марка Туринского… «Hexerei als Stein des Anstöes»[78], в переводе Гегенштоффера… Больше я ничего не помню, правда!

— Это уже много, — произнес Курт негромко, едва удерживаясь от того, чтобы многозначительно переглянуться с Ланцем; собрание литературы было не просто странным для будущего медика, а и откровенно уже подозрительным даже для священнослужителя, в каковые покойник вряд ли нацеливался. — Скажи теперь, Отто, неужели тебе самому не казалось противоестественным его увлечение такими писаниями?

Рицлер, снова вцепившись пальцами друг в друга, уставился обреченным взором в свое колено и затаил дыхание, не откликаясь ни словом и лишь лихорадочно кусая бледную губу.

— Ты снова молчишь в ответ на мой вопрос, — вздохнул Курт. — Но сейчас я это понимаю: все, что ты можешь мне сказать, это «да, мне показалось это подозрительным». Но, как я уже говорил, парень ты неглупый, посему понимаешь, что моим следующим вопросом будет — почему ты, в таком случае, не сообщил никому о столь необычных пристрастиях одного из студентов; почему в Друденхаусе об этом узнали лишь после его смерти, почему ректор не в курсе столь существенных детальностей?.. А вот на эти-то вопросы тебе и не хочется отвечать. Я ведь прав?

Переписчик все так же молча кивнул, не поднимая глаз и стиснув пальцы до побеления.

— Но вопрос так или иначе задан, посему ответить тебе все же придется. Я слушаю. Почему ты хранил молчание? Отто, — снова не дождавшись ответа, укоризненно поторопил собеседника Курт, чуть повысив голос, — один отказ от ответа я тебе простил, но ты ведь не думаешь, что мое терпение безгранично? Я жду. Почему ты молчал?