Со временем наверняка будут найдены и упражнения маленьких новгородцев в арифметике. Однако уже сейчас, когда мы убедились, что методы обучения грамоте в древнем Новгороде были в общем такими же, как и в XVI-XVII вв., мы гораздо яснее представили себе способ, с помощью которого грамотность в Новгороде сделала поразительные успехи в эпоху, в которой иные исследователи видели только дикость и невежество.

Еще одна берестяная грамота ценна тем, что, воскрешая крохотный эпизод XIV в., перебрасывает мостик от обычаев и шуток школяров времени Ивана Калиты к обычаям и шуткам школяров современников Гоголя и Помяловского. В 1952 г. на Неревском раскопе была обнаружена грамота № 46, сначала поставившая всех в тупик. В этой грамоте нацарапаны две строки, правые концы которых не сохранились. В первой строке следующий текст: «нвжпсндмкзатсцт…», во второй- не менее «содержательная» надпись: «ееяиаеуааахоеиа…».

Что это? Шифр? Или бессмысленный набор букв? Не то и не другое. Напишите эти две строки одну под другой, как они написаны в грамоте:

НВЖПСНДМКЗАТСЦ Т… ЕЕ ЯИАЕУАААХОЕИ А…

и читайте теперь по вертикали сначала первую букву первой строки, потом первую букву второй строки, затем вторую букву первой строки и вторую букву второй строки, затем вторую букву первой строки и вторую букву второй строки и так до конца. Получится связная, хотя и оборванная фраза: «невежя писа, недума каза, а хто се цита…» – «Незнающий написал, недумающий показал, а кто это читает…» Хотя конца и нет, ясно, что того, «кто это читает», обругали.

Не правда ли, это напоминает известную школярскую шутку: «Кто писал - не знаю, а я, дурак, читаю»? Представляете себе этого недоросля, который придумывал, как бы ему незамысловатее разыграть приятеля, сидящего рядом на школьной скамье?

Чтобы закончить рассказ о том, как средневековые новгородцы обучались грамоте, нужно разобраться еще в одном интересном вопросе. Каждому человеку хорошо известно, как много бумаги теперь требует обучение грамоте, как много каждый школьник пишет упражнений и выбрасывает испорченных листов. Вероятно, и в древности, чтобы научить малыша читать и писать, нужно было израсходовать массу писчего материала, который не к чему было хранить. Грамоты Онфима лишний раз убедили нас в этом. Они написаны самое большее за несколько дней. А таких дней, из которых составлялись месяцы школьного учения, было очень много. Почему среди берестяных грамот ученические упражнения встречаются сравнительно редко?

Ответ на этот вопрос был получен во время раскопок на Неревском конце. Там в разное время и в разных слоях экспедиция нашла несколько дощечек, напоминающих крышку пенала. Одна из поверхностей таких дощечек, как правило, украшена резным орнаментом, а другая углублена и имеет бортик по краям, а по всему донышку образовавшейся таким образом выемки - насечку из штриховых линий. Каждая дощечка имеет на краях по три отверстия. Ей соответствовала такая же парная дощечка, и при помощи дырочек они связывались друг с другом орнаментированными поверхностями наружу.

На одной из дощечек, найденной в слое первой половины XIV в., вместо орнамента тщательно вырезана азбука от а до я, и эта находка дала нужное толкование всей группе загадочных предметов. Они употреблялись для обучения грамоте. Выемка на них заливалась воском, и маленькие новгородцы писали свои упражнения главным образом не на бересте, а на воске. Стало понятным и назначение лопаточки почти обязательной на концах многочисленных писал, найденных при раскопках. Этой лопаточкой заглаживалось написанное на воске. Азбука, помещенная на поверхности одной из дощечек, служила пособием. На нее ученик смотрел, списывая буквы. Если же, обучаясь письму, маленькие новгородцы прибегали в основном к воску, то и редкость школьных упражнений на бересте не должна нас удивлять. Понятным становится также, почему Онфим, уже умея писать, снова выписывает на бересте азбуку и склады. Письмо на бересте было вторым этапом обучения. Переход от воска к бересте требовал более сильного нажима. И, научившись выводить буквы на мягком воске, нужно было снова учиться технике письма на менее податливой березовой коре.

Понятным оказывается и другое. На Руси очень долго не существовало скорописи. Когда в XVI в. Иван Федоров изготовил свой первый печатный шрифт, образцом ему послужили распространенные тогда рукописные почерки. Еще в XVI в. писали буквами, которые мы назвали бы печатными.

Распространение беглого письма прямо связано с распространением бумаги. Очевидно, что если почерк окончательно вырабатывался на бересте, то и на пергамене писали так, как когда-то были обучены. А берестяное письмо требует простых линий и значительного усилия. На бересте трудно писать мелкими буквами и еще труднее достигнуть взаимосвязанности букв, плавности и непрерывности штриха Думается, что физические трудности берестяного письма формировали и самый литературный стиль Древней Руси – умение скупыми, но всегда выразительными словами передать существо мысли. Этот стиль не терпит словесных украшений. Ведь каждое лишнее слово это и лишнее усилие!

Вернемся, однако, на городскую боярскую усадьбу, Выше упоминались берестяные грамоты, адресованные ремесленникам или связанные с ремесленным производством. А еще раньше, когда речь шла о новгородском ремесле, говорилось о многочисленные следах производства и об остатках специализированных мастерских, которые достаточно часто встречаются во время раскопок. Особенно много таких следов было обнаружено на Неревском раскопе, усадьбы которого принадлежали крупным землевладельцам. Каким же образом совмещается несомненная боярская принадлежность усадьбы с остатками на ней ремесленной деятельности? И было ли такое сочетание особенностью только исследованного на Неревском конце участка?

Ответить на второй вопрос смогли раскопки в других районах Новгорода. Оказалось, что сочетание с ремеслом свойственно всем без исключения боярским усадьбам Новгорода. Везде большие усадьбы включали в свой состав кроме господских хором, домов челяди и различного рода хозяйственных построек – от помещения для скота до поварни и бани – также и производственные ремесленные комплексы. Поскольку работавшие в них ремесленники жили не на своей собственной земле, не в своих собственных дворах, а во дворе и на земле феодала, значит, в таких случаях археологи имеют дело не со свободными, а с вотчинными, зависимыми от владельца усадьбы ремесленниками, отдававшими господину значительную часть доходов от своего производства и, по-видимому, получавшими от господина сырье.

На первый взгляд, такие отношения должны бы вызывать мысли о натуральном хозяйстве. Ведь в любой усадьбе, поддерживающей такой способ хозяйствования, проявляется постоянное стремление ни в чем не зависеть от рынка, а все производить руками живущих здесь же и подчиненных своему сеньору мастеров. Однако такой вывод оказывается совершенно неверным. Если бы на городской боярской усадьбе процветало натуральное хозяйство, мы наблюдали бы всякий раз очень разнообразный набор ремесленных производств. В действительности раскопки на каждой усадьбе обнаруживают остатки одного, во всяком случае, не более двух ремесел. В одних случаях это бывает кожевенная мастерская, в других – ювелирная или костерезная и т. д. Если на какой-либо боярской усадьбе с утра до вечера каждый день трудились кожевники, шившие обувь, или изготовлявшие рукавицы, или кроившие пояса, очевидно, что количество их продукции намного превышало потребности самой усадьбы, С другой стороны, и владелец усадьбы, и другие ее жители нуждались не только в обуви, рукавицах и поясах, а также и во многом другом, чего на этой усадьбе сами не делали. Следовательно, вотчинное боярское ремесло не только не похоже на производство усадьбы, живущей натуральным хозяйством, но диаметрально противоположно ему. Оно связано с рынком, работает на рынок и приносит боярину доход прежде всего потому, что и рассчитано главным образом на рынок. В его основе лежат товарно-денежные отношения, а не стремление удовлетворить все потребности натуральным путем.