Мой муж потух, погас за одну ночь. Он не пришел ночевать. Не знаю, что он делал дома. Может, снова таращился на свою пуповину, в которой вместо крови текли круглые железяки. Может, спал или читал. Он любил и то, и другое, и третье. Четвертого и пятого не полагалось. Мне плевать на его дефективное воспитание. С дефективным воспитанием люди не женятся, а идут в таежный скит. Спасать человечество от своего дефективного генофонда. Людям с дефективным воспитанием надлежит менять фенотип[12], чтобы жить среди нормальных людей.

Он пришел под утро, когда стало светать. Мне нужно было заступать на трудовую вахту, ему отдыхать. Не знаю, почему он погас. Наверное, жалел, что женился на мне. Ему не повезло. Это любого выбьет из седла. Смешно, но я его понимала. У меня было то же самое.

Он молчал целыми днями. Мы говорили односложно. О чем он думал? О разводе?

Мне следовало все рассказать и простить, но я не могла. Иначе не было смысла оставаться. Как только собиралась с духом, мгновенно всплывали все обиды. До единой. Целый реестр. От маленьких до самых крупных. Выстраивались по рангу и маршировали в моей голове. Распаляя и разжигая до неистовства. Я не прощала и оставалась. Я знала почему. Точно знала, почему оставалась и почему не прощала. Я была буридановым ослом. И этим все сказано.

Я вспомнила, как мечтала о свадьбе. Думала о ней, еще не зная будущего. Зато я представляла себя только с одним мужчиной, моим теперешним мужем. Больше ни с кем.

Мы с мамой купили в Испании мантилью, выполненную в традиционном стиле. С крупными блестящими цветами, похожими на ирисы или лилии. Их матовые тени скользили на поблескивающем шелке то тут, то там. Это была белая свадебная фата. Я подхватила волосы гребнем, и она волнами расплескалась вдоль моего лица. Не представляю, что делают мантильи старинного кроя с современными женщинами. Меня она сделала опасной и дерзкой, всемогущей и слабой. Я хотела замуж. За своего мужчину. В моем подсознании был только один мужчина. Мой теперешний муж.

Мы поженились без гостей. Я не хотела Радислава. Я отсекала таких людей без раздумий. Мне не нужны были плохие воспоминания. От них только вред. Я вышла замуж в мантилье, стоящей немалых денег, она была оригиналом. И в платье из машинного тюля с суррогатом ручной вышивки. Мне не повезло. Может, все дело было в платье? Почему мы не сказали, что любим друг друга?

После родов на меня часто накатывала депрессия. Тогда я лежала как труп. На автомате кормила Маришку и ухаживала за ней, а потом снова лежала как труп. Даже не ела, трупы не едят. Им это ни к чему.

Я открыла глаза от его взгляда. Он просверлил меня насквозь. Я почувствовала его взгляд спинным мозгом.

— С тобой ничего не случилось? — спросил он.

— Что? — вяло переспросила я.

— В роддоме?

— Нет.

Он улыбнулся. Облегченно и счастливо.

— Слава богу! Мне в голову такое лезло. Подумать страшно.

У моего мужа хорошая улыбка, я всегда улыбалась в ответ. Ведь во мне была ее тетива. Но сейчас во мне ничего не тренькнуло. Я закрыла глаза. Я жалела о том, что не сказала правду. Я бы уже припечатала его к стенке. Перерубила хребет дротиком. Вбила загнутый вертел через передние ребра прямо в сердце. Но я только училась быть тем, кто убивает. И еще я устала. Мне было все равно. Быки должны пастись на пастбище, а не досаждать своим присутствием. Я не любила корриду и ненавидела матадоров, раскрашенных, как пасхальные яйца. Те, кто убивает, выбрали свою миссию добровольно. Как я. Но сейчас я не хотела корриду, я хотела, чтобы меня жалели и любили. Как всех счастливых женщин. Я хотела не войны, а мира. Хотя бы ненадолго. И я протянула руки ему навстречу.

Он обнял меня, я его. Он закутал меня в свои объятия, как в теплое одеяло. У одеяла был забытый, знакомый, зовущий запах. Запах того, по чему скучаешь, но добыть никак нельзя. Запах забытой жизни. Я вдохнула его без раздумий, чтобы родиться заново.

Я целовала его губы, мной забытые, глаза, мной любимые, лунку его пупка, дорожку черных волос до паха. Целовала плоские, маленькие мужские соски. На сладкое. Он меня тоже. Он силой сжимал мои колени, целуя их одновременно. Он вкладывал губы в мою яремную ямку, во впадины ключиц, в треугольник между бедер. Сжимал губами сонные артерии, измеряя толчки моего сердца. Он брал мои запястья, как гроздья, и целовал мою бешено пульсирующую жизнь. Всю меня с головы до ног. Я почти сразу забылась. Прыгнула в море. С самой высокой скалы. К серым рыбкам, чьи губы вытянуты трубочкой для поцелуя.

— У тебя на макушках волосы торчат двумя ежиками. Как телескопические антенны.

— У меня нет антенны. Может, я лучше бы тебя понимал.

— Может, лучше чувствовать?

— Это хуже. Не знаешь, куда идти.

— Да, — согласилась я.

У меня было то же самое. Во сне я часто блуждала спиральными коридорами, с синим, желтым, зеленым, красным светом. Из пола — туман, со стен — свет разных цветов радуги. И ты кружишь и кружишь в разноцветных клубах света. И тени совсем никакой, даже от тебя самого. То тепло, то холодно. То весело, то страшно. По-разному. Только всегда в полном одиночестве. Но самое страшное — черно-белый лабиринт с узким лучом голубого света. В нем всегда холодно и безысходно. Как в подземном святилище сказочной земли.

Вот для чего нужны нелепые цветные плоскости Кандинского. Для бестелесной божьей искры и ее света. Без этого света ей себя не найти.

Господи! Снова Кандинский. Смешно! Я рассмеялась.

— Чему смеешься? — Он поцеловал меня в ямку между ключицами.

— Ничему.

Глупо говорить, что в такие минуты тебе в голову лезет безумный Кандинский. Это действительно смешно! До идиотизма!

Я поцеловала его в губы, он улыбнулся в ответ. У меня снова в груди натянулась тугая тетива лука из его губ. Он не был грубым и жестким. Я этого не хотела, и он меня понял.

— Я так устала. — У меня на глаза вдруг набежали слезы. Но сейчас это было можно.

— Это пройдет… — Он снова поцеловал меня в ямку между ключицами. — Оказывается, так часто бывает. Послеродовая депрессия. Я читал в инете. Не бойся. Я же с тобой.

Идиот! Кретин! Тупица! При чем здесь это? Подвел идеологический базис? Раскопал причины? Разложил по грязным матерчатым кармашкам? Классифицировал? Ненавижу! Ненавижу до смертоубийства!

— Мне в душ. — Я оттолкнула его. Грубо.

Время шло, но я не могла простить мужа, как ни старалась. Мое прошлое было выгравировано в моей памяти метровым резцом скульптора-монументалиста. До наваждения всплывающего в неподходящий момент. Наваждения, сложившегося в уверенность, что такого со мной никогда не случилось бы, если бы он держал мою руку, пока я рожала. Самого любимого мной человека со мной не оказалось, когда я умирала. Самый любимый мой человек в это время искал то, чего не было. По собственному желанию и хотению. Что я могла ждать от него? Могла ли я на него положиться? Я не видела общего будущего, как ни старалась. Мне следовало положиться на интуицию моих родителей, а не искать того, чего нет. Но поиски того, чего нет, заразны. Мой муж был забит в мою грудь, как осиновый кол, а я не знала лекарства.

Я стирала Маришкины вещи. Я могла стирать их в машине, но у меня не было молока, потому я должна была делать для нее хоть что-то. Заглаживать вину за эрзацы.

— Зачем ты вышла за меня замуж? — спросил он, стоя за мной.

— В целях гармонизации собственной личности, — ответила я спиной. — Получилась какофония. У меня среднее музыкальное образование. К сожалению.

— Давай я постираю.

— Что ты все давай да давай! — взбесилась я. — Делай, а не спрашивай! Или надеешься, что пронесет? Надоело!

— Да я боюсь сделать не так, как тебе угодно! — закричал он. — То так не так, то сяк не сяк! Одно «да потому»! Каждый день!

— Боишься, значит? — усмехнулась я.