– Я понял ваши опасения. Но хочу напомнить, что командирован сюда, чтобы найти убийц русского офицера. На деюсь, их-то вы не причисляете к здоровой части общества?

– Этих, конечно, нет.

– Вот убийцами я и стану заниматься. Не вторгаясь в прочие сферы сложных русско-польских отношений.

– Но обещайте мне помнить наш разговор и в процессе розыска… как бы это сказать?.. быть осторожным и ответственным.

– Обещаю, ваше превосходительство. Я ведь тоже не сторонник репрессий. Особенно в отношении насильно присоединенных народов. Уж если такое состоялось, нам следует не заставлять, а приучить поляков жить в сообществе с русскими. Чем-то для этой цели и поступившись.

– Вот! – Толстой чуть не вскочил со стула, но передумал. – Вот слова разумного человека, а не политического головореза! Вы… э-э…

– Алексей Николаевич.

– Вы, Алексей Николаевич, приходите ко мне запросто, если возникнет сложная ситуация и потребуется совет опытного руководителя. Я велю сказать секретарю…

– Благодарю, ваше превосходительство.

– Дабы быть понятым до конца, сообщу свою точку зрения на польский вопрос. В сложившихся трудных отношениях виноваты обе стороны. Согласны?

– Согласен.

– Но какая больше?

– Не знаю, ваше превосходительство, – ошарашенно ответил Алексей. – Признаюсь, думал об этом. Еще признаюсь, что в польских стремлениях к свободе много по-человечески симпатичного. Мы, русские, попади на их место, точно так же боролись бы. И… честно говоря, в политике нашего правительства часто присутствует негибкость. Но польские зверства…

– Ни слова более, Алексей Николаевич! – На этот раз Толстой все-таки вскочил, но тут же сел снова. – Ни слова, иначе опять начнется бесконечное сведение счетов. Я, генерал-майор русской армии и варшавский обер-полицмейстер, тоже много думал над этим. И рассудил так: когда обе стороны виноваты, то больше вина того, кто сильнее.

Лыков осекся. Простая и лаконичная формулировка Толстого звучала убедительно. Да и с точки зрения христианской морали генерал прав! Но во-первых, это расходится с правительственным курсом. Находясь на коронной службе, Толстой не имел права изобретать собственную политику. А во-вторых, личный опыт общения с поляками был у Лыкова негативным. «Варшавские» славятся на всю империю мастерством взломов несгораемых шкапов. При аресте они отчаянно отстреливаются, не стесняясь жертвами. Замешаны поляки и в шпионаже – Алексей знал это от друга, барона Таубе. Кроме того, покойный отец много рассказывал о коварстве и жестокости панов во время восстания 1863 года. Как взвесить крайности?

Генерал наклонился вперед и сказал мягко:

– Конечно, не сразу. Это слишком непривычно русскому уху, что мы можем быть виноваты. Подумайте. Мне кажется, что вы человек порядочный. Поверьте мне: можно ладить с поляками и оставаться при этом патриотом!

И встал. Лыков тут же вскочил и вытянулся.

– Ступайте и помните наш разговор. Желаю успехов в службе.

– Благодарю, ваше превосходительство!

– Не забывайте: если появятся вопросы, сомнения – запрос то заходите ко мне.

Лыков вернулся к начальнику сыскной полиции под сильным впечатлением. Гриневецкий отложил бумаги.

– Как вам наш генерал?

– Он проповедует… самостоятельные идеи, скажем так. А это большая редкость среди русских администраторов. Особенно полицейских.

– Вы о польско-русских отношениях? Да, у Сергея Ивановича есть своя формула. Он долго шел к ней. В 1863 году прапорщиком Толстой принял участие в подавлении восстания. И стал свидетелем многих несправедливостей со стороны правительства. Уже тогда, видимо, у него появилось чувство личной вины перед поляками. Так? Я обратил внимание: Станислава четвертой степени, полученного за усмирение, генерал никогда не надевает. Став варшавским обер-полицмейстером, он решил что-то изменить. Пусть только на своем участке! Это было трудно, но искренность генерала была замечена польским обществом. Сейчас, могу это подтвердить, Толстой принят варшавянами и пользуется уважением. Не то чтобы там были объятия – поляки обижены и настороженны, – но хотя бы стал возможен диалог.

– Обиды… несправедливости правительства… С той поры прошло четверть века, а ясновельможные и по сей день упиваются обидою. Не пора ли уже делом заняться?

– Польское общество именно так и рассудило, – серьезно пояснил Гриневецкий. – От идеи национального восстания в ближайшее время решено отказаться.

– Вот как? В ближайшее время?

– Да. Сейчас международная обстановка такова, что восстание не получит зарубежной поддержки. Как это было, например, в шестьдесят третьем… Тогда эту поддержку оказывала главным образом Франция. Теперь, после германского унижения, она чрезвычайно заинтересована в союзе с Россией и не станет помогать полякам. Англия двулична и ненадежна. У Австрии с Германией у самих… как это?.. лицо заросло? Так?

– Рыло в пуху.

– Да. Поэтому сегодня о мятеже мечтает лишь горстка студентов, которым не хочется учиться. Серьезные люди все свои силы вкладывают в развитие страны.

– Российской империи?

– Зачем империи? – удивился Эрнест Феликсович. – Польши, конечно.

– Но ведь такого государства нет на карте!

– Сейчас нет. Но мы с вами еще доживем до его появления.

– Вы польский патриот?

– Не совсем польский, – дружелюбно рассмеялся надворный советник. – По национальности я жмуд, или, иначе, литовец. Но хочу коротать свою старость в независимой Польше.

– И вы так открыто это говорите?

– Чего же мне скрывать? Служу я честно, никакой «борьбой» не занимаюсь, в своем деле специалист. Начальство отдает должное. Неужели вы думаете, что, если мое место займет русский патриот, он станет лучше ловить польских уголовных? Ха-ха! Тут надо знать язык, национальный характер, специфику варшавского и вообще польского преступного мира. Вы, например, сведущи в этом?

– Нет, разумеется.

– И какой-нибудь Иван Иванович Иванов, трижды русский и семь раз православный, – тоже нет. Он станет исправно ходить в ваш храм, пить водку и читать Каткова. И при этом плохо ловить воров и убийц. Вам что важнее?

– Я понял вас и соглашусь. Для меня важнее, как человек делает свое дело. Пусть мечтает о старости хоть на Таити, если справляется и не совершает ничего противозаконного.

– Так это про меня!

– Хорошо, мы объяснились. Продолжите, пожалуйста, свою мысль про серьезных людей.

– С удовольствием. Только давайте, Алексей Николаевич, уж без обиняков! Нам с вами вместе служить, пусть бы и только полгода. Вместе убийц искать и, возможно, на пули ходить. Честно очертим наши позиции. Я жмуд. Это немного хуже, чем поляк, но лучше, чем русский.

– Даже так? – вскинулся Лыков.

– Для меня однозначно так, а вы, конечно, вольны думать по-своему. Ведь что особенно раздражает поляков? То, что они подчинены силой? Но в Германии и Австрии то же самое. А ненавидят более всего именно вас, русских. Почему? Потому, что здесь поляки подчинены народу много менее культурному, чем они сами.

– Вы уверены в последнем?

– Увы, да. Понимаю, насколько вам неприятно это слышать. Но мы условились говорить честно. Наличие в русском народе значительного числа образованных и порядочных людей не меняет общей картины. Зайдите в дом к поляку и русскому. Зайдите в нашу кавярню[13] и в ваш кабак! Понаблюдайте, как вечером, даже в праздник, когда закрываются увеселительные заведения, поляки расходятся по домам. И среди них нет ни одного пьяного. Ни одного! Представляете? Никто не горланит дрянных песен, не справляет нужду на угол дома. А если иной и совершит подобное, знайте: это ваш, русский!

Лыков хотел что-то возразить, но вспомнил рассказы агента Девяткина. И промолчал. Вместо этого он сказал другое:

– И какой, по-вашему, выход?

– Да он всего один: разойтись. Так? Лучше, конечно, полюбовно, без крови. Ее и без того пролили достаточно… Повто рюсь: здоровая часть польского общества сейчас работает над развитием производительных сил будущей страны. И уже добилась замечательных успехов. Знаете, когда вся энергия народа направлена к одной цели, успехи обязательно придут! А что будет через двадцать лет? Силы, накопленные в обществе на созидание, уже ничем не заткнуть. Поверь те. Пока же мы требуем от правительства всего четыре вещи. Первое и самое главное – равенство польского языка с русским. Далее идут суд присяжных – его нет в Царстве Польском; земское самоуправление – оно также отсутствует; и, наконец, бесцензурная печать. Неужели это завышенные требования? Вам в Тамбовской губернии можно, а нам тут не полагается? Мы что, малограмотные буряты, чтобы нельзя было доверить земства или суд присяжных? Это же сознательное унижение! Поляки – гордая и развитая нация, нас нельзя держать на положении бурят! Это плохо кончится, в том числе и для русских. Так?