Луч капризного солнышка освещал профиль Ксении Федоровны, и когда она повернулась к Игорю, огромное чувство любви вдруг охватило его, пронизав каждую клеточку его тела. Но это была не слепая любовь, не любовь собственника, которая, в конце концов, сводится лишь к желанию обладать, но любовь чистая, высокая, вызывающая потребность защитить эту женщину в синем военном мундире, которая шла рядом с ним по изуродованной берлинской улице. Любовь в самом высоком смысле этого слова. Как сильно ни любил Игорь Николаевич свою жену, подобное чувство он ощутил в первый раз. Оно было таким безмерным, что ему пришлось даже остановиться, чтобы унять дрожь, которая овладела его телом.
Он вернулся в свое жилище озабоченным. Вытянувшись на койке, переплетя руки на затылке и устремив глаза в пустоту, он слушал, как барабанит по стеклам дождь.
Подозрительность, необходимость взвешивать каждое слово, каждый взгляд и поступок, привычки, складывающиеся годами, природу которых могли постичь только те, кто жил в Советском Союзе, под гнетом политического режима, которому трудно было подобрать название, — все это рухнуло, как только он повстречал Ксению Федоровну. Вернувшееся вместе с ней прошлое оживило все несбыточные мечты и печали. Он знал, что, потеряв бдительность, неминуемо попадет под подозрение и в конечном итоге будет объявлен врагом народа, заслуживающим немедленную смерть или, в лучшем случае, пожизненное заключение в сибирских лагерях. Но даже страх смерти не мог погасить в нем это опасное для советского человека желание искренности и открытости. Его словно ударила молния, разом выбив все его прежние рефлексы. Надо было около двадцати пяти лет прожить с кляпом во рту, зная, что в каторжанской глуши пропадают твои родные, близкие и дальние родственники, просто друзья или коллеги, чтобы понять, что он чувствовал. Надо самому быть сосланным на каторгу и провести несколько лет, занимаясь принудительными работами за полярным кругом, чтобы узнать, что чувствует человек, которому внезапно удалось хлебнуть глоточек свободы. Опьяняющая пустота. Никогда раньше он не ощущал себя таким беспомощным.
В пыточных подвалах НКВД, после допросов, сопровождавшихся жестокими побоями, на обвиняемых воздействовали еще и угрозами расправиться с близкими. Случалось, что палачи насиловали супругу или дочь обвиняемого у него на глазах. И тогда он был готов признаться во всех смертных грехах. «Привязанности к другим людям — вот наше самое уязвимое место, наша ахиллесова пята», — думал Игорь.
Приход в штаб советской военной администрации был со стороны Ксении настолько безрассудным поступком, что до сих пор повергал его в дрожь. Да, у нее были все необходимые пропуска, чтобы свободно передвигаться во всех четырех оккупационных секторах немецкой столицы, но все равно она рисковала вызвать недовольство как у своего руководства, так и у советских начальников. Но счастье улыбается тому, кто смел. Молодой секретарь, который принимал Ксению, должен был в конце этого дня отправиться домой, на родину, и, складывая вещи, не думал ни о чем, а только о доме в уральской деревеньке, где его ждали мать и невеста, которых он не видел четыре года. Несвоевременное появление французской женщины в чине офицера его позабавило, и только. Он даже не потрудился как следует разобрать имя посетительницы и неправильно записал его в журнале посещений. К тому же он доложил о ней только генералу Кунину, во-первых, потому что тот чуть ли ни единственный из начальства оказался на месте, во-вторых, он говорил по-французски и пользовался у сослуживцев большим авторитетом.
Узнав Ксению, удивленный Игорь поспешил попросить ее покинуть здание штаба и предложил пойти на концерт, на который были приглашены военные из армий союзников, чтобы поговорить, не вызывая подозрений. В своем рапорте он описал банальный визит вежливости одного из французских офицеров, которые совсем недавно появились в городе. Объяснение было смелым, но правдоподобным. В ту осень 1945 года союзники все еще соблюдали правила добрососедства, совместно регулируя жизнь послевоенного Берлина. Несмотря на несколько досадных недоразумений, вроде имевшей место перестрелки после комендантского часа, отношения были скорее сердечные. Однако Игорь знал, что долго так продолжаться не может. Столкновение интересов и желание поиграть мускулами могло привести к конфликтам в ближайшем будущем.
Концертный зал, стены которого были изрешечены пулями, несмотря на холод, был заполнен под завязку. Кроме военных здесь были и немцы, изголодавшиеся по музыке, по крайней мере по той музыке, какая была непопулярна во времена нацистов. Голодные, исхудавшие музыканты играли Четвертую симфонию Чайковского, произведения Баха и Мендельсона. Русские аплодировали громче всех после каждого выступления, так как любили творчество во всех проявлениях. Классическое искусство было, пожалуй, единственной точкой соприкосновения, именно в этом представители разных стран демонстрировали полное взаимопонимание.
В антракте Ксения снова заговорила о Максе фон Пассау, и чем чаще она вспоминала имя человека, которого любила, тем мрачнее становилось лицо Игоря, к которому возвращалась выработанная годами осторожность. Он знал: Ксения просит невозможного. Специальные лагеря были учреждены в советской зоне и подчинялись НКВД, как и те, которые входили в систему ГУЛАГа, а значит, там действовали совсем другие законы, применялись иные методы. Бухенвальд и Заксенхаузен были приняты чекистами от нацистов словно эстафетная палочка. Условия содержания в них были отвратительные. Гораздо хуже, чем в лагерях в Советском Союзе. Знающие люди поговаривали, что трети узников ни за что не выжить в подобных условиях. От мыслей о скудном пайке, изнуряющей работе, ночах в переполненных бараках у Игоря сжималось сердце. Говорили также, что избыточную часть заключенных отправят в Советский Союз, где перераспределят по сибирским лагерям. Это при том, что большинство из них не являлись нацистскими преступниками, а просто априори считались врагами социалистического строя. Единственным их преступлением была принадлежность к социально чуждому классу: это были врачи, инженеры, преподаватели, журналисты, юристы и предприниматели, представители немецкой буржуазии.
«Он же антифашист! — возмущалась Ксения. — Как по отношению к такому человеку можно совершить подобную несправедливость?»
Но Игорь ничему не удивлялся. Макс фон Пассау был не единственным из таких людей, оказавшимся за решеткой. У представителей советской администрации была своя система ценностей и своя железная логика. Разве было ошибочным думать, что те, у кого хватало духу бороться с Адольфом Гитлером, также окажутся достаточно смелыми, чтобы противостоять Иосифу Сталину? Игорь не знал Фрайхерра фон Пассау, но Макс был и аристократом, и журналистом, а значит, человеком свободным. Не очень хорошая рекомендация в глазах Москвы.
Озабоченный, он поднялся с кровати и закурил сигарету. «Этот человек погибнет, если останется в лагере», — подумал он, глядя в черную пустоту ночи. Сильный холодный ветер раскачивал ветки деревьев. Зима обещала быть ужасной для всех. Заключенные просто перемрут от голода и холода в своих бараках, не говоря уж об инфекционных болезнях. Как же ему взяться за это дело, помочь его освободить? Новости из Заксенхаузена приходили редко. Переписка с заключенными не разрешалась, а многие прошения о свидании отклонялись без объяснения причин. Игорь знал, почему. Закон круговой поруки. Как и при всех тоталитарных режимах, штатским не разрешалось совать нос куда не следует.
Он снова вспомнил светлый взгляд Ксении, устремленный на него. Ее надежду. Ее веру. «Но я ведь не Мессия!» — подумал он, возмущенный тем, что был бессилен, несмотря на то, что обладал очень большими полномочиями. Он был приближенным генерала Берсарина, главного коменданта города, уважаемого человека, погибшего в автокатастрофе. Игорь был одним из его достойных преемников, но надо жить в Советском Союзе, чтобы понимать: заслуженный, обласканный вниманием герой в один момент мог рухнуть с пьедестала. Ни в чем нельзя быть уверенным. Игорь знал, что такое бессонные ночи, когда каждый боится услышать стук в двери, увидеть людей из НКВД со строгими лицами и черный «воронок» возле парадного входа. Как и миллионы соотечественников, он научился жить со страхом в душе, словно заблудившийся в зыбучих песках странник.
