- Ой, отлично, - сказала я. - Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.

Она чуть не подпрыгнула от радости.

- Тогда через полчасика? - спросила она.

Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.

- О господи, - сказала она, зевая. И села за стол.

- Доброе утро, - сказала я.

- Кофе горячий?

Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.

- Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, - сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.

- Хорошо спала? - вежливо спросила она, наполняя кофеварку.

- Великолепно. Да. А ты?

Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.

- Франсуаза отнесла Maman поднос? - спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

- Очень умно, - сказала я. - Как тебе это удается ?

- Это что, критика ? - сказала она. - Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? она закурила сигарету и холодно спросила: - У тебя ведь нет детей, не так ли?

- Нет, - сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.

- Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.

Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.

Мне было скучно.

- Хочешь хлеба? - спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

- Найти бы работу, - зевнула она.

Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.

- А чем ты вообще занимаешься? - спросила я.

- Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.

- Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать ?

- Ах, в этом смысле... - она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток принел ей несказанное наслаждение. - Пфф... Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. - Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она сказала с неподдельным ужасом: - И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверно, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся ?

До чего трогательная прямолинейность.

- Не знаю, - сказала я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.

- А тебе не страшно? - спросила она, пялясь на меня с поразительным обаянием.

- Нет, не очень.

Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь обезображенным существом было для неё оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.

- Ну что ж, - сказала она: небольшая шутка между двумя космополитами, - приятно тебе провести день.

Приятно - не то слово. С начала до конца это был день сплошного счастья.

Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему "Мой счастливый день", и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье - состояние временное. Оно редко могло продержаться в течение дня, и всегда отступало перед малейшими физическими неудобствами, так что посреди чистейшего счастья вдруг начинал болеть зуб, или зудеть комариный укус. Я с легкостью справилась бы с описанием счастливых моментов. Со счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни... нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что однажды давным-давно у меня был целый день настоящего счастья, с начала и до конца.

Чем я занималась в этот счастливый день? Ну, во-первых, мы с Франсуазой ездили в Фижеак. Было ещё рано: прямые линии и углы, которые в полдень, острые, как бритва, резали глаза, в тот час были ещё мягкими, сглаженными. Дорога петляла между серыми и оранжевыми скалами. Я не могла понять, почему вчера этот ландшафт показался мне таким враждебным.

В Фижеаке было полно машин и людей. Я ждала возле банка, пока Франсуаза положит в банк выручку за субботу-воскресенье, а потом мы зашли купить рыбы. В магазине встретили нескольких знакомых Франсуазы, которым я была представлена как её кузина, Мари-Кристин из Лондона. Мне целовали щеки и жали руку.

- Теперь это станет достоянием всего города, - сказала Франсуаза, когда мы зашли в придорожное кафе, потому что у меня разболелись ноги. Все пожелают с тобой познакомиться.

Я сидела в пластиковом кресле и, вытянув перед собой ноги, разглядывала прохожих. Было ощущение первого дня отпуска, только лучше, потому что первый день отпуска всегда омрачали привычные тревоги: обязанность веселиться и беспокойство, что Тони совсем не весело. Я ещё дальше протянула ноги на тротуар и выпила стакан пива. Я чувствовала, что Крис непременно заказала бы пиво.

Потом мы отправились в обувной магазин, где мною внезапно овладело безрассудство. Я примеряла одну пару за другой: сандалии, выходные туфли-лодочки, туфли без каблуков, - все подряд. Пол вокруг меня был уставлен обувью. В конце концов я купила четыре пары, включая красные туфли на высоком каблуке для Франсуазы, которая никак не могла успокоиться, повторяя, что не надо, не стоит, она никогда не осмелится их надеть, и что скажет Maman, и вообще она не может принять такой дорогой подарок!

- Ой, да у меня куча денег, - поспешно сказала я. Я уже потратила больше тысячи франков из своих восьми.

Ее благодарность была чрезмерна. Так я ей и сказала, да только хуже сделала. И мне вдруг вспомнилось: Крис настаивает на том, чтобы оплатить счет в ресторане с той же легкой раздраженностью, с какой я теперь отмахивалась от протестов Франсуазы.

Потом мы поехали обратно. Когда мы миновали ферму с грецким орехом и навозной кучей перед задней дверью, я сказала:

- Почти дома.

Когда же повернули за угол, и показались башенки на фоне скал, я испытала удовольствие, острое, как соль на языке.

К тому времени я ужасно проголодалась. На обед Франсуаза приготовила рыбу, купленную в Фижеаке. Селеста сунула нос в кухню, принюхалась и сказала:

- О, нет, только не рыба!

На ней было светло-зеленое платье с "бронзовым" поясом, под цвет волос. Она сидела, гоняя куски по тарелке, и ничего не съела, кроме нескольких листьев салата. Похоже, на неё напала хандра, но когда я спросила, не случилось ли чего, она удивилась и ответила, что нет, просто ей скучно.

- У тебя отменный аппетит, Мари-Кристин, - заметила Tante Матильда, когда я взяла добавку картошки. Прозвучало это скорее как критика, а не комплемент.

- А я люблю поесть, - сказала я.

- Правда? Раньше за тобой такого не водилось, - она впилась мне в лицо внимательным ястребиным взглядом. - В детстве тебя было не заставить. Меня всегда удивляло, с каким спокойствием к этому относится твоя мать. Но она вообще понятия не имела, как воспитывать ребенка. Я ей говорила, что надо бы проконсультироваться с врачом. Ты от всего отказывалась, - мясо, овощи, сыр - ничего не ела. А теперь, смотри-ка - у тебя отменный аппетит, а Селеста, которая была такая красивой, толстенькой девчушкой, ковыряется в тарелке, будто её отравой кормят.