Он был так забавен, что Ламьель сказала ему во второй раз с начала их знакомства:

— Поцелуйте меня, и притом страстно, но только не уроните моего чепца (надо знать, что нет ничего безобразнее и смешнее, чем эти смахивающие на фригийский бумажные колпаки, которые носят молодые женщины Кана и Байё)!

— Вы правы, — сказал герцог и рассмеялся.

Он снял с нее чепец, надел на нее свою охотничью фуражку и поцеловал ее со страстью, которая для Ламьель имела всю прелесть неожиданности. Сарказм исчез из ее прекрасных глаз.

— Был бы ты всегда таким, я бы тебя полюбила. Если сделка, которую я предлагаю, вам подходит, вы достанете мне паспорт, так как я боюсь полиции (это чувство является как бы врожденным в тех местах, где около 1795 года водились шуаны[34]). Вы запасетесь деньгами, попросите разрешения у герцогини, снимете хорошенькую квартирку в Руане, и мы проживем вместе, кто знает, может быть, не меньше двух недель, пока вы мне не наскучите.

Молодого герцога охватила живейшая радость, и он захотел снова ее поцеловать.

— О нет, — сказала она ему, — вы будете целовать меня, только когда я буду вам это приказывать. Мои родные изводят меня бесконечными нравоучениями, и я отдаюсь вам, только чтобы поиздеваться над ними; я вас не люблю; у вас все надуманно и неестественно, словно вы разыгрываете комедию. Знаете ли вы аббата Клемана, бедного молодого человека, у которого всего лишь одна черная, совершенно изношенная сутана?

— Ну к чему вы вспомнили этого несчастного Клемана? — спросил герцог с высокомерной усмешкой.

— У него, по крайней мере, такой вид, будто он говорит то, что думает, и в то самое время, как он это думает. Если бы он был богат и у него был такой вот Ястреб, я обратилась бы к нему.

— Но вы мне объясняетесь в ненависти, а не в любви.

— Ну, тогда не стоит ездить в Руан; не делайте ничего такого, что я вам приказываю. Я-то никогда не лгу, никогда не преувеличиваю.

— У меня хватит огня, чтобы согреть рано или поздно эту прекрасную статую, — сказал Фэдор с улыбкой. — Самое трудное — это паспорт. Эх, был бы со мною Дюваль!

— Я именно хотела посмотреть, что вы будете делать без Дюваля.

— Неужели у нас хватило на это макьявеллизма? (Здесь последовало пространное объяснение слова «макьявеллизм», которое было непонятно Ламьель. Она особенно охотно возлагала на молодого герцога обязанности ходячего толкового словаря; он был ясен, логичен и великолепно справлялся со своей задачей. Ламьель при этом выражала свое восхищение так же недвусмысленно, как и все прочие свои чувства.)

Мало-помалу Фэдор начинал понимать свое счастье; он даже очень настаивал, чтобы Ламьель внушила себе на мгновение мысль, что она уже в Руане; но это ему не удалось, и он добился лишь того, что его прогнали за полчаса до захода солнца. Потом она вернула его; в лесу было столько воды, что ей пришло в голову сесть на круп его лошади, чтобы добраться до большой дороги. Разум Фэдора помутился, когда он почувствовал ее так близко. Он был опьянен любовью и дрожал так, что еле мог держать уздечку.

— Ну что ж, обернись, — сказала ему Ламьель, — и целуй меня сколько хочешь.

В любовном хмелю у Фэдора на мгновение проявилась сила воли: вместо того, чтобы возвращаться в замок, он прямо поехал к одному из своих егерей, отставному солдату, жившему больше чем в двух лье оттуда; он дал ему несколько наполеондоров и попросил достать женский паспорт.

Лерель долго раздумывал; у этого человека был сильный характер, крепкая воля, но мало изобретательности; по части выдумок он никуда не годился; впервые в жизни герцогу пришлось и думать и изобретать.

Вскоре он нашел выход:

— У вас есть племянница; выхлопочите ей паспорт; она получила наследство в Форже, за Руаном, но ей надо поговорить с одним руанским прокурором, а затем с одним родственником в Дьеппе, с которым она должна поделить наследство. Возможно, ей придется съездить в Париж... Итак, мой дорогой Лерель, паспорт для поездки в Руан, Дьепп и Париж! Паспорт вы передадите мне, а через три дня заявите мэру, что ваша племянница его потеряла. Теперь ей все равно, дадут ли ей новый паспорт или нет, так как у нее пропала охота куда-либо ехать; утерянный паспорт — дурная примета, и она остается дома. А из Руана вам пришлют письмо, где будет речь о наследстве; но в нем будет сказано, что в поездке уже нет надобности.

— Я вам все это разыграю как по нотам, — сказал Лерель, — но вот в чем дело: честь! Имя моей племянницы будет носить какая-нибудь девица, которую герцог выпишет из Парижа!

— Возможно, вы правы; в таком случае измените немного правописание имени вашей племянницы. Как ее зовут?

— Жанна Верта Лавьель, возраст — девятнадцать лет.

Герцог вырвал страницу из книги записей егеря и написал: «Жанна Жерта Левьяль».

— Постарайтесь достать паспорт на это имя.

— Еще только девять часов, мэр сидит в кабачке; попробую выманить у него эту штуку. Если он не пойдет советоваться с кюре, дело в шляпе.

В тот же вечер, без четверти двенадцать, егерь явился в замок, несмотря на ужасную погоду, и передал молодому герцогу паспорт, где имя было проставлено так: «Жанна Жерта Левьяль».

— Писал я, — сказал он, — я мог бы написать все, что мне вздумается.

Герцог дал ему в награду столько наполеондоров, сколько Лерель ожидал получить франков.

В восемь часов он проехал в карете под окнами Отмаров, сидя у самой дверцы с паспортом в руках. Ламьель прекрасно его разглядела.

«А он, оказывается, не так уж неловок, — подумала она. — Но, может быть, Дюваль уже вернулся в замок?» Потом ей вдруг стало ужасно жаль двух несчастных стариков, которых она собиралась бросить. Она написала им очень длинное письмо, довольно складно составленное. Начинала она с того, что дарила тетке все свои красивые платья, затем говорила, что вернется через два месяца и обещала соблюсти себя. Наконец, она советовала своим дорогим родственникам говорить, будто она уехала с их согласия к ним на родину, под Орлеан, чтобы ухаживать за старой больной теткой. Она напоминала о приглашении, полученном от этой тетки, Виктории Пуатвен, обладавшей капиталом в шестьдесят луидоров.

На другой день все луга были залиты водой, но погода стояла великолепная. В три часа Ламьель ждала в условленном месте в трехстах шагах от большой дороги. В этот день Фэдор нисколько не думал, что ему предстоит совершить решительный шаг и похитить девушку.

— Я была так расстроена и так расчувствовалась, покидая дом этих несчастных, скучных стариков, — сказала она Фэдору, — что не хочу больше туда возвращаться.

Молодой герцог был уже не тем, кем он был накануне: слова Ламьель смутили и удивили его. Но так как она преподнесла ему свое признание в мягкой форме и снова объяснила Фэдору, что, получив свой паспорт, она наймет лошадь и поедет в Б***, где подождет его день-другой, к герцогу вернулось его присутствие духа, и Ламьель увидела, что он действительно рад.

Она спросила его, получил ли он из Парижа свои жилеты. Накануне он долго занимал ее рассказами о восхитительном наборе жилетов для охотничьего костюма, которые ему должен был выслать его портной; среди них был в особенности один, с серыми полосками по серому, производивший неотразимое впечатление, и к нему была охотничья куртка, сшитая по моде того года.

После того как герцог долго распространялся о сером жилете в полоску, Ламьель подумала: «Собственно говоря, он тоже любит, чтобы я рассказывала ему во всех подробностях о своей жизни дома; вот и он мне говорит о том, что его интересует». Она уже начинала испытывать презрение к Фэдору, но это мудрое рассуждение подавило в ней это чувство.

— Ну что же, я отправляюсь в Б*** одна; приезжайте туда завтра, если только вся эта история с жилетами не удержит вас в замке.

— Как вы жестоки! Вы злоупотребляете тем удивительным умом, который даровало вам небо. Разве вы не первая моя любовь?