Пока Гепзиба силилась переварить жесткие пилюли его глубокой мудрости, он в заключение своей речи привел два следующих, по его мнению, весьма важных, совета:

– Встречайте своих покупателей с веселым видом и улыбайтесь им со всей любезностью, подавая то, что они попросят! Залежавшийся товар, если вы подадите его с добродушной, теплой, солнечной улыбкой, покажется им лучше, чем самый свежий, но сунутый в руки с суровым видом.

На это последнее изречение бедная Гепзиба ответила таким глубоким и тяжелым вздохом, что дядюшка Веннер чуть не отлетел в сторону, как сухой листок от дыхания осеннего ветра. Оправившись, однако, от смущения, он опять подался вперед и прошептал ей с особенным чувством, которое отразилось на его старом лице:

– Когда вы ждете его домой?

– Кого? – спросила, побледнев, Гепзиба.

– Ах! Вы не любите говорить об этом, – сказал дядюшка Веннер. – Ладно, ладно, не будем больше болтать, хотя о нем толкуют кое-что в городе. Я помню, каким он был, мисс Гепзиба, еще до отъезда!

Оставшуюся часть дня бедная Гепзиба играла роль торговки с еще меньшей уверенностью, чем утром. Она как будто жила во сне или, вернее, делала все полубессознательно. Она продолжала вскакивать на зов колокольчика, продолжала по требованиям своих покупателей обводить блуждающим взглядом лавочку, подавать им то одну, то другую вещь и откладывать в сторону – наперекор им, как многие думали, – именно то, что они просили. В самом деле, когда мысли человека устремлены в прошлое или в будущее, он неизбежно бывает подвержен печальному замешательству. Как будто по воле злой судьбы, в эти послеобеденные часы, как нарочно, покупатели один за другим приходили в лавочку. Гепзиба металась туда-сюда по тесной комнатке, совершая множество неслыханных промахов: иной раз она отсчитывала на фунт двенадцать сальных свечек, а в другой – только семь вместо десяти; продавала имбирь вместо шотландского нюхательного табака, булавки вместо иголок, а иголки вместо булавок; ошибалась в сдаче иногда в ущерб покупателю, но чаще себе в убыток, и так продолжалось, пока наконец не наступил вечер и она, к своему изумлению, не обнаружила, что ящик для денег почти пуст. Вся ее торговля принесла ей за день, может быть, полдюжины медных монет и подозрительный шиллинг, который вдобавок оказался медным.

Этой ценой, или какой бы то ни было другой, она купила наконец удовольствие встретить конец дня. Никогда прежде время между рассветом и закатом солнца не тянулось для нее так долго; никогда она не испытывала досадной необходимости трудиться; никогда еще не чувствовала так ясно, что лучше всего для нее было бы покориться судьбе, сдаться, упасть и позволить жизни с ее трудами и горестями катить свои волны через распростертое тело изнемогшей жертвы.

Последнюю свою сделку Гепзиба заключила с маленьким истребителем пряничных фигурок. На этот раз он попросил верблюда. В своем замешательстве, она отдала ему на съедение сперва деревянного драгуна, а потом горсть мраморных шариков, но так как ни один из этих предметов не пришелся ему по вкусу, то она торопливо схватила последние остатки естественной истории в виде пряников, вручила их маленькому покупателю и выпроводила его из лавки. Потом обернула колокольчик недовязанным чулком и задвинула на двери дубовый засов.

Во время этой процедуры под ветвями вяза остановился омнибус. Сердце Гепзибы сильно затрепетало. Отдаленной и покрытой сумраком была эпоха, когда она ждала и не дождалась к себе единственного гостя, на чей приезд можно было рассчитывать: неужели она увидит его теперь?

Во всяком случае, кто-то вылезал из глубины омнибуса к выходу. Тут на землю спустился джентльмен, но только для того, чтобы предложить свою руку молодой грациозной девушке, которая, нисколько не нуждаясь в такой помощи, легко спустилась по ступенькам и спрыгнула с последней ступеньки на тротуар. Она наградила своего кавалера улыбкой, и тот с радостным видом возвратился в омнибус. Девушка обернулась к Дому с семью шпилями, у входа в который – не у двери лавочки, а у старинного портала – кондуктор положил легкий сундук и картонную коробку. Постучав в дверь дома старым железным молотком, он оставил свою пассажирку и ее багаж и отправился восвояси.

«Кто же она такая? – думала Гепзиба, изо всех сил напрягая зрение. – Видно, ошиблась домом!» Мисс Пинчон тихо прокралась в переднюю и, оставаясь невидимой, стала смотреть сквозь мутное боковое оконце возле портала на молодое, цветущее и чрезвычайно веселое личико девушки, ожидавшей приема в пасмурном, старом доме. Это было такое личико, перед которым каждая дверь отворилась бы добровольно.

Девушка, такая свежая, непосредственная, и при этом, как вы сейчас увидите, такая уживчивая и покорная, являла собой разительный контраст со всем, что ее окружало. Грубый камыш, который рос в углах дома, тяжелый выступ верхнего этажа и обветшалый навес над дверью – все это казалось несовместимым с ней. Но, подобно тому, как солнечный луч, куда бы он ни упал, тотчас представляет все в новых красках, все здесь вмиг получило иное выражение – как будто для того и устроено было, чтобы эта девушка стояла на пороге этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтобы его дверь не отворилась перед ней. Даже старая леди вскоре почувствовала, что надо открыть дверь, и повернула ключ в заржавевшем замке.

«Уж не Фиби ли это? – спрашивала она сама себя. – Верно, это маленькая Фиби, больше некому, притом она как будто напоминает своего отца! Но что ей здесь нужно? И как моя деревенская кузина могла нагрянуть ко мне вот так, не известив меня даже за день до приезда и не узнав, будут ли ей здесь рады? Но она, верно, только переночует и вернется завтра к своей матери».

Фиби, как уже понятно, была молодым побегом того поколения Пинчонов, которое поселилось в деревенском захолустье Новой Англии, где до сих пор свято соблюдались старые обычаи и чтились родственные чувства. В ее кругу вовсе не считалось неприличным навестить родственника без приглашения или предварительного уведомления. Впрочем, из уважения к затворнической жизни мисс Гепзибы, ей все же было написано и отправлено письмо о скором посещении Фиби. Это письмо дня три или четыре назад перешло из конторы в сумку городского почтальона, но тот, не имея другой надобности заходить на улицу Пинчонов, не счел нужным явиться в Дом с семью шпилями.

«Нет, она только переночует, – решила про себя Гепзиба, отворяя дверь. – Если Клиффорд застанет ее здесь, это будет ему неприятно!»

Фиби Пинчон в ночь своего прибытия была помещена в комнате, выходившей окнами в сад, расположенный позади дома. Окна смотрели на восток, так что в самый ранний час утра красный свет лился в комнату, окрашивая в багряные тона темный потолок и бумажные обои. Постель Фиби была снабжена занавесками, или, лучше сказать, мрачным старинным балдахином с тяжелыми фестонами[5]. Этот балдахин в свое время был роскошен и великолепен, но теперь висел над девушкой, как туча, не пропуская свет. Впрочем, утренняя заря все же прокралась в щель между полинялых занавесок у основания кровати и, найдя под ними новую гостью с щеками такими же румяными, как и само утро, поцеловала ее чело. То была ласка, какую старшая сестра оказывает младшей – отчасти побуждаемая горячей любовью, а отчасти в знак нежного напоминания, что пора открыть глаза.

Почувствовав прикосновение розовых уст зари, Фиби тотчас проснулась и сначала не могла понять, где она. Ей было совершенно ясно только то, что наступило утро, а потому надо встать и помолиться. Она почувствовала тягу к молитве уже от одного угрюмого вида комнаты и мебели в ней, особенно высоких жестких стульев. Один из них стоял возле самой ее постели и имел такой вид, как будто на нем всю ночь сидел какой-то человек из прошлого века и только что исчез из виду.

Одевшись, Фиби выглянула в окно и увидела в саду розовый кустарник. Очень высокий и разросшийся, со стороны дома он был подперт жердями и весь усыпан прекраснейшими белыми розами. Они по большей части, как девушка увидела после, была изъедены червями или увяли от времени, но издали кустарник казался перенесенным сюда прямо из Эдема вместе с почвой, на которой вырос, хотя на самом деле его посадила Элис Пинчон, прапрабабушка Фиби, а земля была старой. Однако же цветы источали изумительно свежий и сладкий аромат. Фиби сбежала вниз по скрипучей, не покрытой ковром лестнице, вышла в сад, нарвала букет самых роскошных цветов и принесла его в комнату.