Но Гарри и так прикидывает и сяк – получается ерунда; вдруг я понимаю, в чем дело. Брата постигла участь обезьяны, пойманной за лапу узким горлом кувшина, внутри которого спрятан апельсин: боясь потерять ферзя, он не решается оставить его без прикрытия и сделать прекрасный, единственно возможный ход конём; мне же абсолютно ясно, что он ничем не рискует, ибо мат в три хода, уже смутно просвечивающий сквозь суету эндшпиля, участия ферзя не требует: в этом-то и загвоздка, но Гарри, подавленный авторитетом, всё ещё колеблется. Тут мне в голову приходит забавная мысль, и я, сняв фигуру с доски, говорю брату, что этот наглый ферзь такой же иллюзионист, как и он, Гарри; тот не понимает, затем вглядывается в расположение фигур, ахает – и тут же предлагает в награду за остроумие снять с меня венец безбрачия, совсем даром, так сказать, по блату; получает фамильной думкой по башке, гадко хохочет, обзывает меня пошлячкой, потом, успокоившись, поправляется: – Нет, ты не пошлячка, ты буквалистка!.. – и мы, собрав фигуры, идём на кухню варить кофе. Вот, собственно, и всё, ничего вроде бы крамольного, правда?..

Как бы не так! Ревнивая старческая злоба, кислотой разъедавшая в те дни мозг Влада, не давала ему пропустить и страницы, чтоб к чему-нибудь да не придраться: вот и теперь, на удивление легко проглотив «снятие венца безбрачия», он, тем не менее, не преминул недобро осведомиться: ну, и куда же, интересно, подевались наши подростковые годы? Так сказать, пик всякой пиковости? – А, зная вашего так называемого брата, – сварливо добавил он, – ох, извините, Юлечка, я хотел сказать «названого»!.. – так вот, зная вашего так называемого братца, могу себе представить, что за гнусное похабство вы пытаетесь от меня скрыть!..

В ту пору спорить с ним стало опасно – любое волнение, как предупредили меня врачи, могло стоить ему (да и стоило в итоге) рассудка, а то и жизни, – и мне пришлось вновь напрячь свою память. Похабство? Профессора интересует похабство? ОК, вернемся в подростковые годы.

Один из любимых скабрезных фокусов Гарри-двенадцатилетнего, на которые он был великий мастак и которыми повадился развлекать меня, стоило нам сойтись чуть поближе (благо взрослые часто и охотно оставляли нас вдвоём, надеясь, что мы подружимся) – так называемая «Мечта импотента»: две спички («ноги») прочно втыкаются в коробок и устанавливаются головка к головке, к ним аккуратно приставляется третья, вся эта конструкция поджигается, – и вот, к великой радости мага, спичка, пришпаренная головой к своим собратьям, начинает потихоньку подниматься кверху, пока, наконец, от неё не остаётся обугленный червячок, а в комнату не врывается дядя Ося с истошным воплем: «Где горит?!» Все это, конечно, было очень здорово, но я почему-то никак не могла забыть недавнего шоу со сковородкой – и как-то раз, набравшись смелости, попросила Гарри «ещё что-нибудь приподнять».

Ответом мне стала целая серия циничных шуточек, за которыми брат тоже никогда в карман не лез; переждав, пока фонтан иссякнет, я повторила просьбу. Тогда Гарри показал мне свою правую ладонь и снисходительно сказал: – Я думал, ты лучше соображаешь. Видишь эти бугорки?.. Видишь?.. – Я была уверена, что вот-вот услышу ещё какую-нибудь скабрезность, но в следующий миг Гарри пояснил: – Тут тоже есть мускулы – только их надо растренировать. Это чтоб держать магнит, ну, и всякие там мелкие предметы. Видишь, видишь, напрягаются?.. Растренируешь – тоже так сможешь: это меня папа научил, – добавил он как бы невзначай, а на самом деле – в пику отчиму, который, как и тётя Зара, всегда свято верил в его магический дар.

А вот и ещё одна история о гнусном похабстве Гарри. Как-то раз мама пришла домой вся бледная, растрёпанная, её трясло; рванув дверцу почтенного серванта, где ещё оставалось с новогодних праздников недопитое спиртное, выхватила оттуда початую бутылку дагестанского коньяка, лихорадочно глотнула несколько раз прямо из горлышка – и лишь тогда смогла рассказать нам с отцом, что случилось. Оказывается, несколько минут назад, забежав в аптеку за анальгином, она встретила там… кого бы мы думали?.. – Игорька! «Какой заботливый мальчик!» – умилилась мама и (хоть хмурая кассирша всё ещё отсчитывала ей сдачу) устремилась к прилавку, откуда махал ей чудо-ребёнок. Но, подойдя ближе (а Гарри уже просовывал чек в неудобно расположенное окошечко аптеки), она увидела, что покупка племянника представляет собой не совсем то, что думалось, – а лучше сказать, совсем не то («выйди, Юлечка!») Пока она бессильно хватала ртом воздух, всё ещё надеясь, что ей примерещилось, Игорёк, естественно, заметил реакцию названой тёти – но ничуть не смутился: с нарочитой обстоятельностью расстегнув школьную сумку, он спрятал туда го… пре… – Юлечка, я же сказала тебе, выйди!! – затем всё с той же педантичной аккуратностью щелкнул застёжкой – и, вновь подняв глаза, одарил «тётю Риту» такой вкрадчивой улыбкой, что всё неодобрение, которое она собиралась обрушить на племянника, застряло у неё в горле: – а Ося говорит, – прибавила она, чуть не плача, – что от этого, ну то есть от невыраженных эмоций, может развиться язва двенадцатиперстной кишки, а то и рак!.. – да выйди же, выйди же, выйди же, Юлечка!!!

Всё это было бы забавно, если б не терзающие меня тягостные предчувствия, которые – как я знала по опыту – обязательно сбудутся. И точно… Немного придя в себя, она заявила, что встречаться с Гарри я пусть больше и не надеюсь, что он меня «растлит», что, возможно, уже растлил, раз я играю с ним на раздевание… и вообще, уж не с этой ли целью он и осуществил свою ужасную покупку?.. Последнее предположение было диким, она отлично это понимала, но остановиться уже не могла – и, будучи последовательной, выполнила свою угрозу: в следующий раз мы с Гарри увиделись только спустя три года, когда оба подросли достатоШно, чтобы плевать на родительские капризы.

А еще семь лет спустя, прочтя эту запись, профессор Калмыков взбеленился и едва не разорвал «Гарри-талмуд» в клочья. Сперва я не поняла, что его так задело, а потом сама перечла написанное – и пришла в ужас. «Игры на раздевание»!.. Эх, Влад, Влад!.. Играли-то мы всего-навсего в шахматы, которые оба очень любили, у Гарри даже был разряд: в свое время он посещал секцию на базе бывшего Дома Пионеров, завоевал несколько медалей на районных турнирах, подавал большие надежды – но после того, как на чемпионате Москвы среди юниоров его дисквалифицировали по обвинению в использовании гипноза, психотропных средств и прочих штучек-дрючек, гордость его не выдержала, и с тех пор ему только и осталось, что играть с хорошенькими и глупенькими девочками на раздевание – разбиваю наголову, раздеваю догола, смеялся Гарри, расставляя фигуры на доске. Однако, задумав сыграть ту же шутку со мной, он в итоге сам остался в одних трусах, и дядя Ося, ненароком вошедший в комнату, опешил, а потом заорал: – А ну оделся, живо!!! – кстати, не сомневаюсь, что именно он-то и стукнул на нас маме. Вот и всё, и никакого похабства; а что до грязных Владовых домыслов, то я могу с легкостью их опровергнуть – например, такой вот грустной историей:

Как-то раз, весной, мы с Гарри, знакомые уже больше года – тогда он ещё пытался за мной ухаживать и очень удивлялся, что я под всеми предлогами уклоняюсь от его назойливых ласк, – гуляли в ЦПКИО им. Горького. Уж не помню, как это я упустила его из виду – засмотрелась на аттракционы, что ли?.. – но в следующий миг его чёрная лыжная шапочка оказалась затерянной среди доброго десятка таких же в очереди на Колесо Обозрения, и я, в панике мечась туда-сюда, взывала: «Гарри, Гарри, Гарри!!!» – пока, наконец, он не сжалился и не помахал рукой в дутой серебристой перчатке; вот тут-то до него и дошло, почему я так упорно отказываюсь «брать уроки поцелуев». Нет, конечно, дядя Ося много раз предупреждал его о моей «странности», – но разве он, Гарри, мог поверить, что какая-то девчонка способна в упор не видеть его красоты?..

С тех пор он прекратил свои домогательства и, как мне показалось, вздохнул с облегчением; тогда-то мы и стали друг для друга тем, чем продолжаем быть и поныне – братом и сестрой; тем обиднее, что неделей позже нас разлучили, обвинив в каком-то дурацком «циничном разврате»; тем обиднее, что десять лет спустя, за месяц до своей кончины, этому поверил и ты, мой бедный профессор Влад…