Такие вот, в общем, светлые воспоминания навеял на меня этот пижон, тянувший сейчас водянистый «Нескафе» из пластикового стаканчика. Не скрою, хоть и столько лет прошло, а все же желание расквасить ему рожу во мне до сих пор было очень сильно. Но теперь уже другие резоны у меня были, чтобы вести себя сдержанно и интеллигентно, мать его.

– Короче, подумай серьезно, – подытожил я, – дело это денежное, правительство Москвы тебе забашляет по высшему разряду. Рекламщики попрут только так. А с другой стороны, опять же, для имиджа хорошо. Спектакль, посвященный памяти трагически ушедшего Учителя. Можно в интервью каком-нибудь так трогательно наплести, какой удар для тебя был, когда он неожиданно скончался, – все рыдать будут.

– Ты забываешь, я не был осведомлен о его кончине, – заметил Вацлав. – Я уже улетел из Москвы в тот момент.

– Ну так журналюгам про это знать необязательно, – возразил я. – А то еще напишут, что это из-за твоего скоропалительного отъезда Багринцева кондратий и прихватил. А че, Вац, может, оно и в самом деле так было, а? Может, наш Евгений Васильевич такого удара от любимого ученика не вынес – и преставился?

Левандовский допил свою кофейную бурду, скомкал стаканчик и бросил насмешливо:

– Разумеется! Так все и было. Только, я думаю, надорвало его сердце прежде всего то, что один из учеников пытался ограбить деканат. А мой отъезд добил беднягу.

– Ладно, – сказал я, – пошли в зал, там все уже собрались, наверно. Так ты подумай, Вац, серьезно подумай. Дело стоящее.

– Я уже подумал, – ответил он на ходу и отвернулся.

В зале действительно засела уже вся честная компания. Ада курила в форточку, красивая, стерва, лицо такое – породистое, тонкое, хищное, глаза синие, волосы золотые – ни дать ни взять Марлен Дитрих собственной персоной. Влад, перелистывая инсценировку «Дориана Грея», написанную когда-то самим Багринцевым под Левандовского с учетом его органики темперамента, поминутно косился на дверь. Катерина нервно вертела кольцо на пальце – с прошлой репетиции эта идиотка успела выкрасить волосы и сделать новую стрижку, ну хоть на человека стала похожа, а не на пугало огородное. Ксения мерила шагами помещение, как полководец перед решительной битвой. Мы с Вацлавом вошли, и все уставились на нас.

– Ксения Эдуардовна, – с ходу обратился к ней Вацлав. – Друзья мои! Я все взвесил и понял, что просто обязан принять ваше предложение. Если вы не против, мы могли бы приступить к читке нашей пьесы сегодня же.

Я увидела его и едва не закричала. Мне стало плохо, во рту появился металлический привкус, как будто меня насильно заставили выпить соляной кислоты. Он стоял в дверях малого зала и улыбался. Вацлав, Вацек…

Он совершенно не изменился. Не знаю, как это возможно. Я даже подумала сначала, что он не может быть реальным, облеченным в живое человеческое тело, может быть лишь призраком, выскочившим откуда-то из моего подсознания.

У него были все те же глаза в изумрудных и золотых крапинах, точно речные камешки в прозрачной воде. Пшеничные волосы, непослушным чубом спадающие на лоб. Тонкий нос, губы, умеющие складываться в самую удивительную улыбку на свете – дразнящую, капризную, порочную, дерзкую, откровенную, мальчишескую, невинную. Эта его привычка в задумчивости проводить указательным пальцем по кончикам ресниц. Легкое и стройное тело, мускулистое и поджарое – господи, я знала каждую его клеточку, каждую родинку и просвечивающую сквозь кожу жилку. Я чувствовала его, обоняла, осязала, Вацлав, любимый мой, ты вернулся…

Он появился и, как всегда, принес с собой веселую суматоху, оживление. Кто-то уже вытягивал на середину зала стол, кто-то тащил из буфета бутылки. Я поняла, что не могу там оставаться, что у меня все дрожит внутри. Я тихонько подошла к Владу и шепнула ему:

– Мне нехорошо. Давай уйдем!

– Кэт, ну ты чего? – обернулся он ко мне. – Приболела? Ну я не могу сейчас свалить, ты же понимаешь. Давай я тебя в такси посажу, мм?

Я отказалась. И Влад, немедленно забыв обо мне, бросился к столу, теребил и расспрашивал Вацлава обо всем. Я бессмысленно бродила по залу, пытаясь глубоко дышать, чтобы унять взбесившееся сердце. Ко мне подошла Ада, спросила:

– Катя, все в порядке? Может быть, тебя домой подбросить?

– У меня все хорошо, не знаю, почему ты решила, что мне пора домой, – отбрила ее я.

Если честно, я всегда недолюбливала Аду. По-моему, она надменная и пустая, нет у нее ничего за душой. Всегда резкая, жесткая, уверенная в себе. Видимо, страшно гордится тем, что снялась в нескольких успешных картинах. Наверняка переспала со всеми желающими, чтобы добиться успеха. Адка всегда такая была – равнодушная, безжалостная, холодная и целеустремленная.

А ее симпатичная дочка хамит матери при всех. Но Ада и виду не подает, будто ее это задевает. А может, ей и в самом деле все равно, может быть, для нее и дочь такое же пустое место, как и все остальные, не знаю.

А потом Ксения Эдуардовна заставила нас с Вацеком танцевать. Я боялась, что не переживу этого момента – когда его руки вновь коснутся меня, но оказалось – ничего, пережила, даже сумела сохранить равнодушное выражение на лице, так что никто ничего и не заметил. Я ощущала твердые мышцы его груди, тепло и силу его ладоней, сжимавших мою талию. Он медленно кружил меня в танце, и от него так невыразимо чудно пахло: юностью моей пахло, солнцем, свежестью и каким-то особым тонким мускусным запахом. Его волосы касались моей щеки. Голова у меня кружилась и надсадно болела. Все было так, как прежде, все ощущения такие же, как и много лет назад, ничего не изменилось.

– Ты все молчишь, Катя, – сказал он.

Господи, этот голос – мягкий, вкрадчивый, – голос, от которого у меня всегда слабели колени.

– Я не знаю, что сказать, – деревянно выговорила я. – Все было сказано восемнадцать лет назад.

– Неужели так давно? – поднял брови он. – Что же, мне приятно, что ты обо мне не забыла.

– Я забыла, постаралась забыть. – Я украдкой дотронулась до его пшеничных и таких мягких на ощупь, почти шелковых волос. – Все, что было между нами, умерло, и та девочка, которая тебя так любила, умерла тоже.

– Не лги, Катя, – его глаза – ледяные, жестокие, проницательные – словно видели меня насквозь, – раз ты говоришь так, значит, она живее всех живых. Я узнаю ее, чувствую.

– Перестань, – задыхаясь, выговорила я. – Я не хочу… Я… Я замужем, Вацек… Вацлав! Замужем за Владом уже много лет.

– Поздравляю с прекрасным выбором! – насмешливо шепнул он.

Влад в это время, успев уже изрядно набраться, вскарабкавшись на стул, изображал свой коронный этюд – ослика, пытающегося поймать морковку. Мне стало отчаянно стыдно за него, за себя, за всю нашу жизнь, вероятно, показавшуюся Вацлаву убогой и жалкой.

– Это не твое дело! – сказала я, разжимая руки и отступая от него на шаг. – Я счастлива с Владом и не вспоминаю о тебе. Держись от меня подальше!

Он развел руки в стороны, ладонями вверх, как бы показывая мне, что намерения его чисты и нет никакого козыря в рукаве. На губах его блуждала тонкая, насмешливая улыбка.

– Не буду, – медленно сказал он, глядя на меня откровенно и бесстыдно. – Сама… все сделаешь сама…

Он отвернулся и пошел обратно к столу.

Ночью, когда мы вернулись домой, Влада рвало нещадно. Он напился. Я поливала его голову холодной водой из душа, носила ему минералку, и активированный уголь, и «Алка-зельтцер».

– Владик, ну зачем же ты так? – спросила я, когда он повалился ничком на постель. – Ты же знаешь, у тебя гепатит С… Тебе нельзя… Ты что, хочешь раньше времени умереть?

– Отцепись ты уже от меня наконец, а? – рявкнул он. – Достала меня нянчить. Я взрослый мужик и буду поступать как хочу.

Потом он уснул. Рядом с ним пристроился Софокл, его любимый кот, и они вместе захрапели на два голоса.

Я помыла кошачий лоток, вытащила из стиральной машины и развесила на балконе рубашки Влада. Двигалась на автомате. Потом подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Я увидела бесцветную, несчастную, рано постаревшую тетку с мешками под глазами и наполовину седыми, кое-как скрученными на затылке патлами. И испугалась своего отражения.