Госпожа Францке застыла в позе вагнеровского певца, дабы вкусить одобрение тех, кого она назвала своими друзьями.
Выброшенные деньги, подумал Альвин. Но этой женщиной следует заняться, она еще ищет, она еще может на что-то сгодиться, если увлечь ее делами партии. Он не слушал больше, как она обсуждала с господином Реловом и господином Маутузиусом, кого лучше всего включить в состав жюри по присуждению премии Берты Францке. Он переметнулся к Бюсгену, услышав, что главный редактор рассказывает истории из своей журналистской практики. Альвин решил, что в этом случае редактор даже рад будет слушателям и, уж конечно, не воспримет их как помеху. Бюсген хвалился успехом очередной серии, которую он выпустил под названием «Люди, исполняющие свой долг». Идею этой серии подала сама жизнь: продавец «Вельтшау», некий Баммель, стоял на перекрестке при красном свете, из какой-то машины ему помахал водитель, Баммель помчался к нему, подал «Вельтшау» в окно, получил деньги, но тут светофор переключился на зеленый, и на обратном пути к спасительному тротуару старика, восемнадцать лет жизни продававшего «Вельтшау», сбила спортивная машина; по дороге в больницу бедняга умер. Этим происшествием он, Бюсген, открыл серию. Такие материалы привлекают внимание. И по праву. Люди отождествляют себя с Баммелем. Понятно, фото Баммеля мы тоже дали. Честное лицо, без грима и ретуши. Вскоре после смерти Баммеля продавщица «Филиппсбургер тагблат» заснула зимой, примостившись у какой-то стены, в ночь с субботы на воскресенье и, понятно, замерзла. Руководитель отдела реализации с похвалой отозвался о ней перед всем ее семейством. Его речь била на эффект. Смерть продавщицы «Тагблата» помогла серии достичь своей цели. Люди хотят читать о жизненных фактах, которым они бы верили. Понятно, о звездах экрана тоже, и хотят видеть фото роскошной жизни, но потом опять подавай им трудности, неприкрашенную жизнь. Сесиль кивнула. Альвин увидел стройную шею, теряющуюся в массе белокурых волос; какая же она должна быть нежная, эта шея; его клиент Бенрат, прожженный плут, мог бы кое-что порассказать об этом; честно говоря, человека, что подобным образом избавился от жены, с которой дольше жить невмоготу, — такого человека можно поздравить; Ильза никогда так не облегчит ему задачу, в этом он убежден, даже если они будут смертельно ненавидеть друг друга, Ильза и самоубийство, нет, для этого она слишком умна, она вовсе не желает знать о делах, которые могли бы доставить ей огорчение, с самого начала она заявляла, что, если он ее когда-нибудь обманет, она о том знать не желает, но позже все-таки иной раз выспрашивала его, хотела все-таки знать то да се, хотя продолжала утверждать, что все и всяческие неприятности ее нисколько не касаются, она знает людей, знает мужчин, она понимает, что, видимо, без обмана жизнь не складывается, ну что ж, это его дело, но ее пусть избавит от подробностей; и он молчал, даже когда она однажды предала свой принцип, стала любопытной, ревнующей, да просто на час-другой настоящей женщиной.
Шумнее, чем было в его обычае, вошел в бар господин тен Берген. Причину своего возбужденного состояния он тянул за собой — Алису Дюмон. Он держал ее за локоть, тянул и подталкивал и до тех пор не успокоился, пока все разговоры не смолкли и все лица не обратились к нему и Алисе. Алиса пережила «exceptional story»,[28] «story», которую Бюсген тотчас мог бы записать с ее слов (что тот отверг, пожав плечами).
— Расскажите, расскажите, — вскричали госпожа Фолькман и госпожа Францке.
Алиса, которая, надо думать, ни минуты не сомневалась, рассказывать ей свою story или нет, уселась с помощью тен Бергена (он при этом разыгрывал увальня просто потому, что длиннющие его руки праздновали труса), уселась на стойку бара, поставив ноги для всеобщего обозрения на табурет, и начала; нынче эстрадная певица должна сниматься в кино, иначе ей конец! Вот, стало быть, и она дала себя уговорить, согласилась на кинопробы. Кинопробы, кто их не испытал, тот и отдаленно представить себе не может, что это значит — кинопробы! Голову налево, голову направо, свет оттуда, свет отсюда, а прямо в глаза бьет адский огонь батареи прожекторов, два гримера набрасываются на тебя, подпудривают и подмазывают, чей-то голос орет по ту сторону адского огня; а теперь гримеры где-то грим снимают, где-то добавляют, новые приказы — новые гребни втыкают тебе в волосы, а ты всему подчиняешься, когда приказывают — улыбаешься, когда приказывают — плачешь, выпрямляешь плечи и тут убеждаешься, что уже не ощущаешь своего тела, безжизненно повисшего на лучах прожекторов, что тебя распилили, разрубили, черт знает во что превратили! И тут новый приказ: к парикмахеру! Уже вечер, парикмахера предупредили по телефону, он ждет: волосы обстричь, остатки выкрасить, цвет — золотисто-рыжий. И перманент. С перепаханной головой — назад в машину. К зубному врачу. Спрашиваешь — зачем? Так режиссер от тебя в восторге. Завтра можно снимать. Только вот зубы. Зубного врача, кажется, разбудили. Но он любезен. Все ясно, говорит он: пять косметических коронок. Укол, еще укол и еще, и ты перестаешь считать; зубы нужно обточить, пять здоровых зубов! Проходит целая вечность, и когда ты уже надеешься, что настал конец, то узнаешь, что обточен только первый зуб, да и то на одну четверть. Жернов снова надвигается на тебя, ты закрываешь глаза, грохот наполняет всю полость рта, всю черепную коробку, шейные мускулы сводит судорога, из разинутого рта клубится бело-желтый дым, воняет горелой костью, все твое тело — сплошная боль, директор картины и ассистентка врача держат тебя, ты больше не можешь шевельнуться, тысячетонный груз боли придавил тебя, в горле клокочет крик, который ты не в силах сплюнуть, он клокочет целую вечность, не то в горле, не то во всей вселенной, ведь где бы ты ни начинался и где бы ты ни кончался — всюду разлита боль. В три часа утра все наконец в порядке. Уже в машине приходишь в себя. И в постель. В десять начало съемки. В девять получаешь сценарий. Режиссер говорит: фильм будет иметь колоссальный успех.
— Впрочем, — сказала Алиса, обнажив новые зубы, — они мне очень нравятся, вот только говорить первые дни было трудно, язык никак не попадал на нужное место, но теперь все отлично наладилось.
Альвин за весь вечер еще не присмотрелся к ней как следует. Теперь же диву дался. Сверкающе-белая костяная завеса во рту, и при малейшем движении губ — ослепительный оскал, отчего Алиса казалась вызывающе-дерзкой, отважной, настоящая женщина-вамп, широкобедрая амазонка, зубам которой явно недостаточно только жевать пищу. У всех было такое ощущение, что этими зубами Алиса совершит какое-то прекрасное, какое-то безумное деяние, а сверкающая ее улыбка всего лишь его слабенький, заблаговременно мелькнувший отсвет. Зубы выглядели особенно большими оттого, что ее коротко остриженные волосы были уложены совсем гладко. Чего-либо более значимого и крупного, чем зубы, на лице не осталось, зубы получили теперь ту же значимость, что и грудь Алисы, а грудь до сих пор имела для Алисы первостепенную значимость. Сейчас Алиса рассказывала о своем носе, который, слава Богу, благодаря последней операции обрел окончательную форму. Вдобавок, как только она стала сниматься, она опять похудела — голодная диета, какой еще не бывало, — но ей это пошло на пользу, в первую очередь у нее худеют всегда живот, ягодицы и бедра, а грудь остается огромной, какой была испокон веку, это ее резерв, он обеспечивает ей на все времена хорошую фигуру, ведь благодаря диете она может доводить прочие части тела до такой худобы, чтобы грудь казалась колоссальной…
Альвина поразило, с какой непосредственностью выставляла Алиса свое тело на всеобщее обсуждение. Но постепенно он уловил, что ее болтовня вовсе не была такой уж непосредственной. Глаза ее сверкали, руки стремительно двигались в воздухе, а пальцы судорожно переплетались — Алиса, видимо, приняла свой обычный наркотик, потому и пришла в лихорадочное возбуждение, болтала без удержу; даже когда она говорила тихо, голос ее звучал резко. Гости вокруг улыбались и шепотом обменивались замечаниями.
