Уверен, что наша атака не зачтется на небесах как преднамеренное самоубийство. Мы все-таки кое-что совершили.
Мы погружаемся в последний раз. Навсегда. Как навсегда ушедший в пучину вод «Наутилус». Откуда-то, из прошлой жизни, пришла мелодия песни о нашем корабле, о километровой толще вод над головой и о китах…
Если бы мне довелось снова жить на Земле, я опять стал бы офицером. Или священником. Священники тоже нужны, когда офицеры уходят…
Глава 6
Мир во спасение
Всегда вставал раньше звонаря, а сегодня проснулся от звона колоколов. Помоги, Господи, с миром прожить этот день!
Вышел во двор. С дерева в палисаднике осыпались поздние груши, закрывали землю плотным желто-коричневым слоем. В воздухе пахло медом, сладостью. Вокруг был разлит покой.
Мягко светило солнце, был чист и прозрачен напоенный легкими осенними ароматами воздух. Хотелось жить и не думать ни о чем. Совсем не так, как в душные вечера. Когда, как ни открывай окно, в комнате душно. Когда луна заглядывает в лицо, когда звезды шепчут о вечном и скоротечном. И скоротечное пугает, а до вечности не дотянуться. И грех неверия хватает за горло, и не дает дышать, и тоска захлестывает, и с унынием нельзя справиться… Остается только молиться, но и молитва не приносит облегчения.
По вечерам особенно ясно понимаешь, что тебе уже тридцать два, и что до разгадок тайн мироздания гораздо дальше, чем мнилось в детстве. Тогда казалось: вот выучу физику, постигну логику — и все тайны мира упадут к ногам, станет ясна гармония небесных сфер. Но нет… Чем больше знаешь, чем шире круг твоих знаний, тем длиннее границы этого круга — и больше объем непознанного, лежащего вне его.
История, философия, психология… Чем больше ведаешь, тем хуже спишь. А ну, как правы нигилисты, и нет ничего за крышкой гроба? Зачем тогда живем мы? Зачем так страстно хотим жить? Какой в этом прок? Только ли инстинкт продолжения рода заставляет нас цепляться за существование? Обычный животный инстинкт, вложенный в нас миллионами лет эволюции?
Где-то вдали, внося смятение в тишину и умиротворенность, заголосили бабы. Нет, далеко миру до совершенства… Даже до видимости благолепия. Здесь, в деревне, вдали от суеты — и то далеко.
Порозовел серебристый купол храма. От домика священника до церкви — рукой подать. Палисадник с пышными астрами и георгинами, асфальтовая дорожка, ведущая к амбарчику церковного старосты — и гладкая площадка перед церковью, умытая вчерашним дождем.
Вот уже три года, как живу я при храме деревни Ковалево, взял на себя заботу об этом приходе — а домик язык не поворачивается назвать «своим». Потому что мой дом — это усадьба отца. А здесь, во флигеле приходского священника, я просто живу. До поры, до времени…
В церкви уже собрались певчие. Распевались на хорах. Вполголоса, благостно тянули:
— Сокрушившему брани мышцею Своею, и проведшему Израиля сквозе Чермное море, поим Ему, яко Избавителю нашему Богу: яко прославися…
Тишина, нарушаемая только щебетом ранних птах, и из церкви вновь донеслось:
— Утверди нас в Тебе Господи, древом умерщвлей грех, и страх Твой всади в сердца нас поющих Тя…
Вновь замолчали певчие, и заголосили вдали за церковным двором мужики и бабы, нарушая небесное благолепие:
— Что же делается-то, а? К батюшке, к батюшке пойдем…
Нет покоя. Помещик обидел мужиков, между собой поругались, чужая скотина потравила поле — идут ко мне. Священник — главный судья. А местному помещику, Феликсу Ипатьевичу Берендееву, совсем житья не стало, как я здесь появился. Прежнего батюшку он прикармливал, и тот его интересы во всех спорах соблюдал. А у меня состояние поболе, чем у Берендеева… И школу церковноприходскую я за свои деньги отстроил, и мужикам помогаю в случае нужды.
Вот и отбились мужики от рук — на помещика кляузы в губернию строчат, сено с его полей воруют, деревья в лесу рубят. Нехорошо — а что делать? Или помещик их обижал, или они его обижают. Жизнь такая. Теперь все чаще помещик ко мне ходит, чтобы я мужиков усовестил. И приходится. С Феликса Ипатьевича, может, и не убудет, но закон забывать нельзя.
Голоса людей, горячо о чем-то спорящих, приближались. Нет нужды разбирать свары на церковном дворе, да еще в праздник. Как был, в простой рясе, вышел навстречу. Только вышел за калитку, лицом к лицу столкнулся с Марфой Извариной, полной краснощекой бабой лет сорока пяти.
С ходу поклонившись, Марфа припала к руке. Перекрестив ее, я заметил, что следом за ней бегут еще несколько баб. И пожилые мужики: пастухи Терентий и Иван.
— Что деется-то, что деется, батюшка! Мужик в поле лежит убитый! — запричитала Марфа.
Внутри у меня захолонуло, но я быстро вспомнил, что под «убитым» в деревне понимают и сильно избитого, потерявшего сознание. Вряд ли сломя голову понеслись бы ко мне, чтобы оповестить о покойнике. До принятия сана я учился в медицинской академии, и в деревне об этом знали. Несчастному человеку, найденному в поле, скорее всего, нужна помощь.
Не медля, отправились в поле. Мужики с кнутами бежали впереди. Убитые убитыми, а стадо осталось без присмотра. Бабы семенили следом.
Неизвестный лежал метрах в двухстах от проселочной дороги, среди жухлой травы, на спине. Лицом он был черен, плечо вывихнуто, нога, скорее всего, сломана. Без сознания, но еще жив — в этом я убедился, осторожно прикоснувшись к шее.
Характер повреждений — более чем странный. Деревенские полагали, что неизвестного избили разбойники. Но человек не может сломать другому ногу и вывихнуть плечо! Точнее, может, конечно, но не при тривиальном избиении, когда идет драка. Тем более, все остальные части тела незнакомца были более-менее в порядке. Такие повреждения случаются, если человека собьет идущий на большой скорости автомобиль. Однако, до дороги отсюда далеко… Да и дорога — проселок, по которому почти никто не ездит. А шоссе, на котором автомобиль на самом деле может разогнаться, в половине версты.
— Позовите мужиков, человек четырех, и несите дверь, — приказал я бабам. — Снимите у меня в доме.
— Как же у тебя, батюшка? — удивился Игнат, помахивая кнутом. — Ломать ее, что ли?
— Зачем ломать? С петель снимите. На замок я дверь не запираю, в дом войдете свободно.
Опустившись на колени, я еще раз вгляделся в лицо несчастного. Сердце мое оборвалось. Словно страшный сон стал явью. На земле лежал мой брат — Дмитрий. Лица я не узнал сразу из-за исказившей его судороги.
— Дима! — прошептал я. — Дима! Что ты делал здесь? Шел ко мне? Но зачем? Как? Что с тобой случилось?
Брат ничего не ответил. Он не слышал меня. Еле заметно поднималась и опадала грудь — он дышал. Но было ему плохо… Да и головой он, видно, крепко зашибся о землю…
Нужно было срочно позвонить отцу. Вызвать «скорую помощь». Медицинский вертолет. Но я забыл телефон дома. Точнее, не забыл — оставил. Никогда не носил его с собой. Зазвонит в церкви, во время службы — то-то стыда будет! Не все ведь миряне знают расписание служб. Или просто не придают этому значения — могут позвонить не вовремя.
— У кого-нибудь есть телефон? — спросил я.
Бабы переглянулись. Молодуха Василиса, жена Ивана Пахомова, смущаясь, протянула мне дешевую финскую трубку — подарок мужа. Он постоянно уезжал на заработки, звонил жене домой. Но на престижный московский аппарат все же раскошеливаться не стал — зачем Василисе, которая и читает-то с трудом, телефон с дополнительными функциями? Поговорить с мужем — и ладно.
— Я позвоню в Москву. Стоимость звонка тебе возмещу. Денег на счету хватит?
Василиса зарделась.
— Иван обычно сам мне звонит. Входящие — бесплатно. Но копеек пятьдесят на счету имеется!
Копеек пятьдесят хватит не больше, чем на минуту разговора со столицей. Я набрал номер, и, как только услышал голос отца, сказал:
