Если все-таки поступит приказ атаковать корабли Шестого флота, и крейсер погибнет — а это в варианте боестолкновения со столь крупной группировкой противника наиболее вероятный исход — командование объявит нашу акцию самостоятельным решением капитана, «ошибкой связи с командованием». Так происходит практически при каждом вооруженном столкновении. Для внешнего мира, если выражаться простым языком, наша команда во главе с милитаристом-капитаном и поддержавшими его офицерами решила пустить кровь американцам и уничтожить несколько их кораблей. Ведь мы живем в миролюбивой стране, а наши противники — бесчеловечные агрессоры.

Соответственно, не будет ни посмертных орденов, ни славословий в прессе. О нас не забудут, но и вспоминать не будут. Более того, если лодке каким-то чудом удастся выжить, команду расформируют.

Капитан пойдет в отставку — правда, отставка эта будет почетной, через год-другой Терентьеву наверняка предложат высокую гражданскую должность. Офицеры и матросы будут распределены по другим кораблям. С повышением звания, как только суета уляжется.

Если мы все-таки погибнем, семья будет получать пособия на сумму, превышающую наше нынешнее жалование примерно в два раза. Жена получит пожизненную пенсию, которой лишится только в том случае, если во второй раз выйдет замуж. Не потому, что она должна хранить верность мертвому. Просто государству неразумно содержать женщину, о которой есть, кому позаботиться. Дети будут получать специальную стипендию до двадцати одного года или до окончания учебы. Пенсии и стипендии, кстати, платятся не государством, а специальным некоммерческим фондом помощи семьям погибших военнослужащих. Так что с общественным мнением все в порядке — ни один правозащитник из нейтральных стран, мнение которых важно для нашей родины, не прицепится. О семьях погибших заботится страховое общество, а не государство. Хотя, по большому счету, кого волнует мнение так называемых правозащитников?

Семья будет жить в довольстве, но лучше бы все-таки политики уладили дело миром.

Многие офицеры ходят мрачные. Матросы, которые тоже кое-что почувствовали, молятся. Но на берег никто не просится. Все мы давали присягу, и для офицера отступить сейчас уже невозможно. Даже если появится необходимость послать кого-то на берег, каждый будет отказываться до последней возможности. Спастись таким образом — позор на всю жизнь.

Матросов, как это ни печально, никто не спрашивает, готовы ли они умереть во имя человечества. Жалко ребят. Но ничего не поделаешь. Кому-то нужно жертвовать собой во имя Родины.

11 мая, 14.35.

Идем с предельной маршевой скоростью — тридцать три узла. Глубина погружения — двести метров. Сонары кораблей Шестого флота засекли наше присутствие — не до бесшумных режимов, нужно догонять.

Группировка американцев в ста пятидесяти милях, движется в сторону Суэца со скоростью около двадцати узлов. Не слишком торопятся.

На пятнадцать часов намечено контрольное всплытие и сеанс связи со штабом.

11 мая, 16.15.

В пятнадцать часов лодка поднялась на поверхность. Некоторое время все было спокойно. Капитан, как мы полагали, получал приказы от адмиралов в Севастополе или в Киеве. Когда в пятнадцать двадцать никаких команд с центрального поста не поступило, офицеры и матросы нашего отсека начали недоумевать. Только что мы сломя голову мчались на перехват Шестого флота, и вот — дрейфуем на поверхности. Ни отбоя тревоги, ни подтверждения готовности.

В пятнадцать двадцать две капитан-лейтенант Мирзоев по собственной инициативе вызвал по внутренней связи центральный пост. Никто не ответил. Мы решили, что отказала проводная связь, и я помчался в пятый отсек, где должен был находиться капитан или старпом. Что-нибудь хуже отсутствия связи между отсеками перед боем трудно даже представить.

Оказалось, бывают вещи и пострашнее неработающего телефона. Когда я оказался в центральном посту, то в первую очередь увидел лежащего в луже собственной крови капитана Терентьева. Ослепительно-белый китель и разводы алого по нему. Капитан смотрел мертвыми глазами в потолок. Рядом лежало еще несколько трупов. Над ними стоял капитан второго ранга Ласточкин, пытающийся сотворить что-то с блоком связи. Жесткий голос, звучащий из динамика, требовал доложить ситуацию.

Ласточкин на приказы командования не реагировал, поглощенный своими занятиями. На плече его болтался короткоствольный штурмовой автомат. Узнав среди убитых капитана второго ранга Зотова и капитан-лейтенанта Кураева, капитана третьего ранга Ибрагимова и главного корабельного старшину Денисенко, я вдруг обратил внимание на автоматный рожок, валявшийся на полу. Теперь можно было с уверенностью сказать: нашего командира и других офицеров застрелил именно Ласточкин.

Если бы у меня было с собой огнестрельное оружие, не знаю, выстрелил бы я в Ласточкина, или нет. Может быть, я неправильно понимаю ситуацию… Но у меня и пистолета не было. А вот капитан второго ранга позаботился вооружиться. Секунда — и черный ствол штурмового автомата заглянул мне в лицо.

— Вот и Латышев. Пришел вторым. Первым не выдержал ожидания непоседа Кураев, — мерзко хихикнул Ласточкин, кивнув на труп капитан-лейтенанта. — Предпочитаете умереть с честью, капитан, или присоединитесь к сильной стороне, которую здесь представляю я?

У меня перехватило дыхание, кровь закипела.

— Что это означает, Михаил Павлович? Потрудитесь объяснить!

Ласточкин посмотрел на меня свинцовым взглядом.

— Ничего я тебе объяснять не буду. Сказал бы спасибо, что я тебе не пустил пулю в лоб сразу, как только увидел. У кого оружие — тот и прав. Разве не так? Но может, ты мне еще и сгодишься, Латышев? В устройстве блока связи разбираешься?

В висках стучала кровь. Я чувствовал, что почти не контролирую себя. Этот подонок, только что подло убивший нашего капитана, несколько моих боевых товарищей, хочет, чтобы я помог ему? В чем? Сдать корабль американцам? Пустить его на дно? Дезертировать с лодки, обреченной на гибель?

Скорее всего, Ласточкина завербовали давно. И держали на одном из лучших российских крейсеров в «законсервированном варианте». Сейчас он то ли получил сигнал из своего центра, то ли решил действовать по собственной инициативе, в надежде на вознаграждение…

А, может быть, Михаил Павлович вовсе и не шпион. Просто предатель. Но тогда ведет он себя более чем странно. То, что капитан второго ранга, офицер с высокой должностью решился на бунт — событие из ряда вон выходящее в любом случае. И сейчас не время докапываться до мотивов его действий, будь это меркантильный расчет или вынянченная годами паранойя.

Ситуация складывалась критическая. Судя по тому, что негодяй копался в блоке связи, он пытается связаться со своими заокеанскими друзьями. Но он, скорее всего, не может дать некодированный сигнал. Не может договориться с врагами. Ведь переговорные устройства нашего крейсера кодируют сигнал автоматически. И, чтобы выйти в открытый режим, нужны определенные навыки. А шифровальщик, мичман Мореев, лежит в углу рубки, прошитый несколькими пулями.

— В училище нам преподавали принципы устройства блоков связи, — с трудом выдавил из себя я. — Радист-шифровальщик — моя вторая специальность.

Мерзко даже разговаривать с этой жабой. Да и насчет шифровальщика я солгал. Хотя в кружке радио я когда-то занимался.

— Узнаю отличника боевой подготовки! — противно осклабился Ласточкин. — Боюсь только, обманешь. Слишком ты правильный, Латышев. Или тоже жить хочется?

— Кому жить не хочется? — осторожно спросил я, моля Бога, чтобы никто меня не услышал. Даже прикрываясь соображениями самого высокого порядка, боевой офицер не должен так себя вести. Нет мне прощения.

— У тебя ведь жена молодая? Сын?

Когда эта тварь заговорила о Николеньке, к щекам прихлынула краска.

— Да, — выдавил из себя я, хотя для достоверности нужно было называть жену и сына по именам. Я не смог открывать душу перед этой гадиной. Говорить с ним о Николеньке — все равно, что предавать сына.