– Какая опасность? – спрашиваю я.

– Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.

– Так какая опасность вам угрожает?

– Лола, вот кто за всем этим стоит, – говорит она, и круг замыкается.

Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как-то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.

– Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, – сердито продолжает Кэтлин. – У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.

Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.

– Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, – продолжает Кэтлин. – И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.

– Камера смертников этажом выше?

– Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. – Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. – Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…

– Что вам передают?

– Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.

Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого-либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.

– Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, – саркастически добавляет Кэтлин. – Лоле нужно, чтобы я была рядом.

Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.

Это сделала Тара Гримм.

– А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? – спрашиваю я. – Такие, чтобы возникла необходимость перевода?

– Вы про перевод в блок «Браво»? – Кэтлин повышает голос. – Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.

За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.

– Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. – Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. – Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.

Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.

– Суд – это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, – фыркает она, – которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.

Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.

– У вас-то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? – Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. – Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из-за чего такой переполох.

– Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.

– Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.

Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.

– Вижу, не читали. – Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. – Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.

Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.

– Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто-то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому-то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.

Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон – аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.

– Так что вот мы и встретились. Наконец-то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.

– Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, – бесстрастно произношу я.

– Он любил меня больше, чем вас.

– Ничуть в этом не сомневаюсь.

– Я была любовью всей его жизни.

– В этом я тоже не сомневаюсь.

– А вас он ненавидел. – Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. – Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя – «доктор Не так». А копы у вас были – «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что-то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» – Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. – Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир – место преступления или судебное разбирательство» – так он, бывало, жаловался.

– Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, – отвечаю я спокойно.

– Это уж точно.

– Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.

– Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.

– Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.